grab your gun and bring in the cat
Мне неловко. Постов с этой эпопеей будет больше, чем читателей у нее. Ну и ладно.
Нам нужен хлеб, промолвил Морж,
И зелень на гарнир,
А также уксус и лимон,
И непременно сыр.
И если вы не против,
Начнем наш скромный пир.
<< начало
4.4.
Когда Тельма объявила своему будущему тренеру, что собирается заниматься дзюдо, тот хмыкнул себе под нос и заявил, чтобы она не спешила обзаводиться формой: от желающих попасть на курсы самообороны не будет отбоя. Но минуло полчаса, а желающие не спешили подтягиваться. Убедившись в отсутствии более одаренных учеников, мистер Пайн отложил газетку и еще раз скользнул по маленькой китаянке взглядом. Внезапно он вспомнил, что на следующей неделе должен отчитаться перед директором за разбазаренные финансы, которые в первый же день оказались на прилавке ликеро-водочного магазина. Делать было нечего. Едва ли не пинками он выгнал Тельму на улицу и, вооружившись секундомером, заставил наматывать круги по стадиону.
Нескладный подросток без мало-мальской физической подготовки, она выдохлась на исходе второго километра. Мистер Пайн, однако, не собирался прекращать истязания и довольно посмеивался с трибун, подбадривая воспитанницу саркастическими комментариями.
— Шла бы ты домой, девочка, — раззадоривал он ее, если Тельма снижала скорость. — Не выйдет из тебя толку.
— Это мы еще… уф… посмотрим…
— Чего тебе надо-то? Ну?
Тельма говорила, что хочет стать сильнее, что устала всем и каждому, в первую очередь себе, казаться беспомощной; наконец, призналась, что собирается дать в зубы парочке хулиганов (и это была правда). Ни один ответ, однако, тренера не устраивал. Недовольный отговорками, он заставлял ее переходить с шага на бег снова, и снова, и снова, до тех пор, пока у белой черты с размытой надписью «Финиш» она не свалилась на колени, упираясь горящими ладонями в асфальт. Сердце распухло у самого горла, не давая отдышаться.
Мистер Пайн подошел ближе и протянул ей руку, но Тельма стрельнула взглядом исподлобья и попыталась встать сама.
— Так сильно приперло, да? — сочувственно пробасил тренер, глядя на нее сверху вниз, и спросил чуть теплее обычного: — Чего вы хотите, мисс Янг? Только честно. На этот раз правду.
— Я хочу, — с большими паузами произнесла Тельма, поднимаясь на ноги, — увидеть кровь на ее лице. Вот чего я хочу. Довольны?
Так, никаких желаний, кроме этого, не лелея, Тельма прожила в Стилуотере год. А когда новая весна сменила долгую зиму, она вдруг огляделась по сторонам и поняла, что не заметила перемен: время бежало быстро, как ручеек по камням, и на всем оставляло следы.
Огромные глаза Лао-цзы и добрейшая собачья улыбка, в которой распахивалась его зубастая пасть, смягчили сердца луноликого Тельминого папы и его приятеля Сунь Бо. Пес поселился за кулисами лапшичной, став третьим членом семьи Янг. Из неуклюжего щенка он вымахал в гигантскую псину и весил теперь не меньше своей хозяйки. Каждое утро Лао провожал ее в школу изведанным путем, через стройку, а во второй половине дня встречал на краю футбольного поля, чтобы прогуляться обратно до Чайна-тауна. Он не понимал, зачем Тельма пять дней в неделю проводит в неприступной крепости с синим фасадом, куда ему хода не было; впрочем, она и сама не понимала, поэтому в один день рьяно бралась за учебу, а на следующий лениво рисовала каракули в тетрадке.
Чувство неприкаянности, которое после развода висело над домом черной тучей, растаяло без следа. Никто не порывался поставить на обеденный стол третью, лишнюю, тарелку. Мама звонила дважды: чтобы поздравить дочь с Рождеством, хотя обещала приехать, и с пятнадцатилетием, хотя очень торопилась в прачечную. Тельма минуту слушала гудки, затем опустила трубку на рычаг и больше про эту чужую женщину не вспоминала.
Мистера Пайна уволили за страстный акт прелюбодеяния со школьным психологом мисс Шульце-Бойзен, свершившийся среди пыльных глобусов и запасных скелетов для класса биологии. Хотя любовь — не преступление, богобоязненная уборщица, заставшая их в чулане, сочла нужным доложить об увиденном вышестоящим инстанциям. Тельма осталась без учителя, однако тренировки продолжила: лишь бы нескладная девица, какой она была раньше, больше не маячила в зеркале. В школьных потасовках два навыка служили ей верой и правдой: умение давать сдачи и материться по-английски.
Целый год драки — а хуже всего, необходимость ежеминутно быть к ним готовой — подтачивали ее, как лезвие точит карандашный грифель: обстругав со всех сторон и дерево, и стержень, они сделали Тельмин характер заостренным и в то же время — хрупким. У шпаны хватало других занятий, так что колотили ее нечасто, зато без жалости: старые ссадины не успевали затянуться до появления новых. Чтобы положить конец истязаниям, требовалось всего лишь склонить голову и признать поражение, но выстоять для Тельмы было не менее важно, чем для Лесли — раскрошить ей хребет. Оставалось реветь, пока не иссохли слезы, да лелеять зернышко злости — пока не проросло.
Мама всегда говорила, что у нее невыносимый характер: черствое сердце, ни одного настоящего чувства. Памятуя об этом, Тельма растила ненависть бережно, как садовую розу. Та благодарно пустила корни — в самые трещины, в сердце, вниз. Лесли не понимала, почему не удается выкорчевать этот сорняк, и била злее. За год она умело, и не без удовольствия, стесала Тельме панцирь: тот стал не толще папиросной бумаги и просвечивал, будто ракушка, открывая позвоночник. Хотя в семнадцать лет мышиная возня была ей уже неинтересна, Лесли намеревалась до этого позвоночника дотянуться. Парней и девок из своей шайки она ломала по щелчку пальцев.
Когда усатый констебль, разнявший их потасовку в Хэрроугейте, попытался выяснить причины произошедшего, обе не нашлись, что ответить. Им не нужны были поводы для драки, их вражде не требовалось название: не война, не раздор, не ссора, а так… невскрытый нарыв от занозы, ушедшей под кожу. Они жалели только о том, что не сумели вовремя остановиться и разойтись прежде, чем какой-то встревоженный зевака вызвал полицию.
— Покалечить ее могла, — укоризненно сказал констебль, протягивая Тельме влажную салфетку. В участке, куда их оттащил служитель правопорядка, запахло спиртом и химической отдушкой. — Совсем без мозгов…
Та пожала плечами и, морщась, промокнула салфеткой разбитую губу.
— Да и вторая тоже хороша… Оторвы малолетние, торчи тут из-за вас! Телефон диктуй. Матери, отца, кто там у тебя. Давай-давай.
Лесли с трудом вспомнила номер. Записав цифры огрызком карандаша, констебль развалился на стуле и принялся крутить телефонный диск. Надвинутая на лоб форменная кепка придавала ему сходство со стареющим ковбоем, которому не досталось роли в очередном лихом фильме про Дикий Запад. Судя по сдвинутым бровям и хмурому взгляду, отвергнутый герой страдал одновременно от облысения и надвигающейся импотенции. Телефон отвечал ему длинными птичьими трелями (мать, равнодушно подумала Лесли, опять где-то шляется). Близилась светлая весенняя ночь. Крошечное отделение полиции пустовало; всеми забытый фикус чах рядом с открытым окном. На улице смолкали клаксоны, затихали оживленные беседы, и город, убаюканный в рыжих ладонях заката, погружался в сон.
Попробовал констебль дозвониться и до закусочной, где работал Тельмин отец, но трудолюбивые жители «маленького Шанхая» его не понимали. Устав отбиваться от лапши с овощами, жареной свинины и двух литров содовой в подарок, он отвел подопечных в зарешеченную клетушку, накинул замок и поковылял в сторону телевизора, который возвышался на колченогом столике. На экране замелькали кадры, свидетельствующие, что во время ночных дежурств полицейские из всех каналов предпочитают «XXX: Стилуотер для взрослых». Крякнув от смущения, констебль переключился на сериал, где запутавшиеся в семейных отношениях темпераментные бразильцы выясняли, кто кому сын, брат и сват. Лесли со скуки начала вникать в тонкости их родственных и романтических связей. А вот ее соседка по камере даже не повернула головы — спряталась в свою раковину и смотрела сквозь решетку и стены так, словно те были из стекла.
Во время рекламных пауз полицейский снова брался за телефон, но безрезультатно. Стрелка на часах совершила шесть полных оборотов, и он уже клевал носом. В половине второго заглянул патрульный, чтобы привести тихого пьяницу с похожим на гнилую картофелину носом, и снова всё смолкло. Пьяница дремал в соседней камере под бормотание телеведущих — сериал давно сменился комедийным шоу — и вездесущую рекламу «Кока-колы». Если до утра мать не соизволит ответить, подумала Лесли, этот лысеющий хрен примется трезвонить в школу. Оставалось радоваться, что при ней сегодня ни пистолета, ни дури. Очередная головомойка от учителей — ерунда по сравнению с тем, какой шорох бы поднялся, найди коп оружие или травку. Сейчас он поглядывал в их сторону сочувственно и даже пытался завязать разговор: во время трансляции футбольного матча отпускал комментарии, а потом раз-другой приносил пластиковые стаканчики с водой из кулера. Судя по всему, жалел молодых да глупых.
Когда время приблизилось к трем, а констебль в очередной раз повесил гудящую трубку, Тельма вдруг поднялась со скамейки и сказала:
— Дайте телефон, я поговорю. Вы с ними всё равно никогда не объяснитесь.
Ее ровный голос чуть дрожал: давала о себе знать накопившаяся усталость.
— Ну дурья ты башка, — беззлобно пожурил констебль, звеня ключами. — Сразу не могла этого сделать, а? Чего тянула?
— У папы смена ночная в три кончается, — коротко пояснила Тельма. — Если он сейчас увидит, что я не дома, у него с сердцем плохо будет.
— Ишь ты, заботливая какая...
Пока Тельма негромко лопотала по-китайски, объясняясь с кем-то на другом конце провода, Лесли пялилась на паука в углу камеры. В сети попала жирная муха. Он предвкушал поздний ужин, Лесли предвкушала голодную ночь в пустой камере по соседству с алкоголиком, похрапывающим во сне. Она вытянулась на освободившейся скамейке, заложив руки за голову, и задремала, по опыту зная: так время до утра пролетит быстрее.
Тельма осталась по другую сторону, у телефона: ерзала на стуле в ожидании отца, поглядывая на циферблат. Через полчаса остановилась под окнами машина, хлопнула входная дверь, и на пороге появился мистер Янг — маленький и круглый, будто пирожок бао, какие в закусочных подают к завтраку. Их с Тельмой объятия, комичные и трогательные, смягчили бы даже самую бессердечную публику, но зрителей в участке было всего лишь трое: всё на свете проклявший констебль, всё имущество пропивший пьяница и ко всему равнодушная Лесли. Мистер Янг заправил дочери за ухо отросшую челку и долго гладил ее плечи, бормоча на родном наречии ласковую тарабарщину. Он обрел потерянное сокровище, вернул птенца, вывалившегося из гнезда, и хотя служитель правопорядка пытался донести до него кипу укоров, внушений и упреков, лекция о пользе воспитании сгинула втуне. Мистер Янг языка страны, приютившей его, не знал.
Лесли не слишком интересовал этот спектакль о семейном воссоединении. Она нырнула обратно в дрему, надеясь, что скоро над ухом перестанут гудеть голоса, но тут — прошло минут десять — скрипнули петли и распахнулась решетка.
— Собирайся давай, — сумрачно сказала Тельма, не сделав к ней и шага. — Папа отвезет нас обеих.
— Схуяли? — недобро спросила Лесли, приоткрыв правый глаз. Еще в детстве она на собственном опыте уяснила: подобная благотворительность встречается не чаще, чем прилетает фея, готовая в обмен на выпавший молочный зуб оставить под подушкой доллар.
— Да молчи уж! — цыкнул на нее полицейский. — Вырастили на свою голову… Катилась бы подобру-поздорову, надоело твоей матери трезвонить.
— Ну ладно. — Лесли в одно мгновение очутилась на ногах, будто это не она только что дремала на скамье. — Уговорили.
Тельма подозрительно взглянула на нее, удивившись перемене, но ничего не сказала: она вообще говорила мало и неохотно. Втроем — мистер Янг, его дочь по правую руку и Лесли по левую — они вышли на улицу, в теплую майскую ночь. Ворчание констебля наконец затихло. Куцые деревья, путаясь склоненными космами, перешептывались на ветру; проносились по трассе и исчезали за поворотом редкие машины. У обочины пробивался сквозь асфальт одуванчик. Рядом был припаркован видавший лучшие дни голубой седан, на котором имел обыкновение рассекать по городу владелец лапшичной.
Мистер Янг рассеянно хлопал себя по бокам, ища потерявшиеся ключи, но ничего не нашел. Тельма со вздохом потянулась к его нагрудному карману, зазвенела выуженным оттуда брелоком и, оттеснив папу, открыла дверцу.
— Адрес скажи, — обернулась она к Лесли. — Я переведу отцу.
— Ноги есть, сама дойду.
Тельма ничего не ответила, только произнесла пару слов по-китайски. На ее лице читалось облегчение. Мистер Янг непонимающе взглянул сперва на дочь, потом на Лесли, и наконец смысл сказанного дошел до него: та отказывалась ехать. Тревожная складка залегла между бровями. Глубоко задумавшись на пару мгновений, он поднял со дна памяти все немногочисленные английские слова, известные ему, и с ужасным акцентом, так, что с первого раза и не разобрать, спросил:
— Почему? Не надо.
И для убедительности, подумав, добавил:
— Пожалуйста, поехали.
Когда машина пропустила нужный поворот и покатилась дальше по бульвару прямиком в Чайна-таун, Лесли поняла, что сглупила: нужно было упираться до последнего. Невзирая на возражения пассажирок, мистер Янг мчался в сторону маленького Шанхая. Среди высоток замелькали чайные домики, усыпанные фонариками-светлячками, сквозь слезы улыбнулась неоновая панда на вывеске магазинчика; пыхтя на повороте, «Форд» нырнул вглубь района, и Лесли оставила надежду попасть домой этой ночью. Слушая, как отец и дочь трещат о чем-то на своем птичьем языке, она рассеянно смотрела в окно, запоминая на всякий случай дорогу. Обсуждали они, что съесть на ужин, или ругались, она не разбирала. Тельминому спокойствию могли позавидовать мороженые рыбы — ни школьные потасовки, ни семейные ссоры не в силах были отколупнуть с рыбьей кожи ни одной чешуйки. Устрой мать такую выходку, как мистер Янг, Лесли бы давно наорала бы на нее, успокоилась и наорала снова; Тельма, не повышая голос, продолжала втолковывать что-то свое.
В обществе ее отца, странного китайца с лицом желтее и шире, чем висевшая над приземистыми пагодами луна, Лесли чувствовала себя, как здоровый человек в обществе инвалида: будто она пыталась указать путь слепцу, объясниться с глухим и понять немого. Тельма сухо пояснила, что сама не рада-радешенька, но отговорить мистера Янга от затеи не представлялось возможным. Он собирался выполнить обещание, данное полицейскому, и позаботиться об обеих девицах, раз уж Леслина кукушка-мать опять ночевала в чужом гнезде.
— Ну блядь, и в какую задницу мы едем? — буркнула Лесли под нос, глядя на темные улочки, расцвеченные заплатками пестрых рекламных щитов.
— Хорош материться, — устало попросила Тельма, покосившись на отца. — Это он понимает, наслушался…
На смену зажиточной части квартала пришел неприглядный пейзаж: кособокие домики жались друг к другу, будто их смели на окраину, как крошки с обеденного стола. Мистер Янг наконец припарковался, круто тормознув рядом с закусочной на углу. С одной стороны к ее фасаду никла продуктовая лавочка, с другой — прачечная. Деревянная вывеска над входом раскачивалась при малейшем ветерке. На ней пританцовывал, улыбаясь до ушей, грубо нарисованный зверь с драконьей головой и лошадиным хвостом. Из написанного Лесли поняла только, что обед обходится местным трудягам в три доллара и девяносто девять центов ежедневно. Цифры говорили сами за себя, а вот английские надписи, еще попадавшиеся на центральных улицах Чайна-тауна, в его дебрях сгинули вовсе. Живущее тут азиатское сообщество делало вид, что знать не знает мачехи-Америки, оказавшейся не щедрее родных китайских провинций.
Мистер Янг открыл дверь и щелкнул выключателем. Блики рассыпались по темным окнам в домах напротив, и перекресток ожил. Потянулись на свет мотыльки. Лесли оглянулась: за спиной остался спутанный клубок черных погасших улиц. Спали местные жители, чтобы ни свет ни заря вскочить на работу; спали фонари, погрузив квартал во мрак; кутаясь в тучи, уснула луна; только в закусочной горели лампы позднему ночному часу назло. Из небольшого зала, где ютилась дюжина столов, навстречу припозднившимся хозяевам трусцой выбежал гигантский пес. Едва не сбив мистера Янга с ног, он кинулся к Тельме и принялся лизать ей руки. Та потрепала его между ушами, но едва пес принялся с любопытством обнюхивать Лесли, одернула сердито:
— Отойди от нее, Лао.
— Да, отойди от меня, Лао, — насмешливо повторила Лесли. — Может, у одного из нас блохи.
— Первый автобус уйдет в половине седьмого, — сухо сообщила Тельма, замерев на пороге. — Ты его на улице ждать собираешься? Валяй.
Лесли в ответ на столь любезное приглашение пожала плечами и — делать нечего, не торчать же снаружи — шагнула следом, прикрыв за собой дверь, чтобы не налетела на свет мошкара. Внутри закусочной клубились облака причудливых запахов. Среди них она унюхала всего один знакомый: жареного лука с чесноком. Остальные специи, сладковато-острые, были заморские, и они вызывали в памяти воспоминания о давнишнем вечере, когда один из маминых кавалеров, то ли первый, то ли второй Леслин отчим, угощал их в китайском ресторане уткой по-пекински, завернутой в рисовые блинчики.
Лапшичная мистера Янга на ресторан походила мало. На столах громоздились картонные за́мки из коробочек, в которых посетителям подавали рис и лапшу. Полки были уставлены расписными чайниками. Обшитые сукном стены, судя по всему, украшали на скорую руку, без задумки: тут повесили медные монеты, нанизанные на атласную ленту; здесь вкривь-вкось забили пару гвоздей под фотографии, где улыбались от уха до уха узкоглазые болванчики — родственники владельца. Напротив кассы застенчиво отворачивалась от гостей купальщица, пришпиленная канцелярской кнопкой. Фонарики над прилавком рыжели, как россыпь облепиховых ягод.
Мистер Янг замешкался у входа, чтобы погладить трехлапую жабу, сидевшую на стопке полинявших меню. Тельма еще раз почесала затылок пыхтевшему от счастья псу, прошла дальше и, не обернувшись, исчезла за бамбуковой занавеской.
Лесли с любопытством глядела по сторонам. По ту сторону занавески обнаружилась кухня, слишком просторная для одного повара и слишком тесная — для двух. Рядом с плитой стояли лотки с начинками для лапши, успевшими как следует заветреться: какими-то грибами, странного вида соленьями и кусочками утопающего в подливе мяса. Над подставкой для пряностей, повыше, чтобы не долетели брызги масла, красовался детский рисунок: много синей и желтой гуаши, расплесканной по альбомному листу. Рядом с ним висел черно-белый снимок очкастой девчонки-дошкольницы.
Мистер Янг поставил воду на огонь и принялся греметь стульями, расставляя их вокруг стола. Когда его подопечные расселись, он долго шуршал лекарствами в аптечке, перебирая полупустые пузырьки с валокордином, и наконец извлек странного вида мазь.
— Вот ведь дрянь, — с подозрением сказала Лесли, отрывая длинную полоску бинта и краем глаза кося на поднесенную ей жестяную банку с зеленой слизью. На локте горела ссадина, наспех промытая в полицейском участке. — Из чего это?
— Из дохлых гусениц, Купер, — чуть улыбнулась, впервые на ее памяти, Тельма. Девочка с фотографии, стеснявшаяся своего смеха, на секунду проглянула в ее лице, как живая, и даже крошечная щелка между передними зубами была тут как тут. — Я не знаю, травы какие-то.
— А недурно ты научилась драться, Янг.
— Точно, — устало согласилась та.
Лесли еще раз взглянула на подозрительную мазь, потом на ушибы — в самом деле недурно, давно она не влипала в такую потасовку — и решительно одернула рукава:
— Ну нахуй. Так заживет, чай, не принцесса.
Тельмин луноликий папа неодобрительно поцокал языком и что-то сказал, обращаясь к дочери. Та взяла его за руку и покачала головой: нет, не надо. Мистер Янг продолжал мягко настаивать на своем, и тут нерушимое спокойствие Тельмы в кои-то веки дало трещину. Сквозь зубы выдав: «Ну всё, хватит с меня!», она выскочила на задний двор и хлопнула дверью. Забренчал жестяной умывальник, зажурчала вода. Озадаченный отец развел руками, глядя в кромешную ночь за окном, и тень печали обозначила возраст на нестареющем румяном лице.
Вода, булькавшая в кастрюле, через край хлестнула на конфорку, отвлекая его от грустных мыслей. Засуетившись, мистер Янг двумя деревянными ложками выудил из соленого кипятка моток вермишели, похожей на длинную бечевку, и шлепнул в глубокую сковородку, плюющуюся маслом. Продолжая прислушиваться к перезвону рукомойника на улице, он принялся резать овощи. Запахло баклажанами, луком и каким-то соусом.
— Цзяо хорошая девочка, — наконец выдал мистер Янг, будто хотел извиниться перед Лесли за ее поведение.
— Угу, — кивнула та, разглядывая стыдливую купальщицу напротив кассы: некрасивое личико, опущенные плечи и тонкие ноги. — А Лесли Купер — плохая девочка, это слово вы знаете? Я из нее год дерьмо выбивала, из этой вашей... Цзяо.
Тельмин папа взглянул на гостью непонимающе, как лесная пичуга — на человека, случайно забредшего в лесную чащу, и поставил на стол глиняную плошку, в которой свернулось спутанное лапшичное гнездышко, столь поджаристое и душистое, что лучшие повара города бы позавидовали пожилому лапшичнику, окажись они сейчас здесь.
— Ну охуеть теперь, — выдохнула Лесли, растирая усталые, будто в них песку насыпали, глаза. Она многое отдала бы за то, чтобы оказаться сейчас дома: споткнуться о ноги очередного отчима, полаяться со взвинченной матерью, послать всех в задницу и завалиться спать в комнатушке, куда ее по какому-то недоразумению пускали еще переночевать. Но восточный край небосвода даже не начал светлеть, до первого автобуса оставалось несколько часов, и Лесли, неловко подвинув к себе миску, пробормотала: — Спасибо.
Когда Тельма вернулась, с ее лица ручьями стекала вода. Она стянула с крючка вафельное полотенце, наскоро вытерлась и, встав на цыпочки, распахнула форточку над мойкой. Промахнувшись, шлепнулся о стекло сонный майский жук. Повеяло прохладой и свежестью. Тельма принялась вполголоса твердить родителю что-то успокаивающее, силой его усаживая, и стало ясно, что роль главы дома, осиротевшего без опытной хозяйки, ей в пятнадцать лет дается легче, чем ему — в пятьдесят. Без аппетита таская с тарелки нарезанный перец, она выстроила на скатерти целый лабиринт из простенькой посуды и подала отцу лапшу. Над чашками поплыл аромат зеленого чая.
Лао, учуяв еду, ткнулся мокрым носом Лесли в запястье: как всякий бродяга, он навсегда сохранил слабость ко вкусным запахам и надеялся, что ему перепадет лакомый кусочек. Тельма вздохнула, подняв взгляд, и поставила рядом с чайником плетеную вазочку с горсткой пряников, политых разноцветной глазурью.
— Хорошо, что отец тебя не понял. Думала бы, что несешь…
— Опять нарываешься, Цзяо, — хмыкнула Лесли, неумело копируя говор луноликого человечка, но в словах ее не было угрозы, а на лице — готовности к драке. — Это имя такое китайское? Цзинь-минь-бинь?
Носик чайника гулко звякнул о край пиалы. Разлив улун, маленькая Цзяо стащила у папы из-под носа блюдце с остатками айвового варенья, засахарившегося в сладкий снежок, и отвернулась к раковине, где уже высилась башня сковородок и кастрюль. Лесли заметила, что глаза у нее поблескивают — о, эти злые слезы ребенка, которого дразнили глупые соседские дети! — и не сдержала улыбки. Наивный мистер Янг, приняв веселье гостьи на свой счет, шевельнул в ответ уголками губ, отчего глаза его окончательно превратились в щелочки, и перевел взгляд на хозяюшку-дочь. Та усердно натирала блюдце губкой-сеточкой, словно в мире не нашлось дела важнее, чем мытье посуды в половине пятого утра. Спина у нее была тощая, и лопатки выпирали, как подрубленные крылышки у цыпленка. На столешнице разлились озера и реки мыльной воды.
— Слушай, Купер… Ты все равно от меня не отстанешь, да? Думаешь, я не выдержу еще год? О'кей. Наслаждайся. — Она обернулась, стряхивая с рук белую пену. — Только пожалуйста. Пожалуйста, не произноси это имя, вообще не произноси. Ты даже правильно этого сделать не можешь.
— Заметано, — как ни в чем не бывало согласилась Лесли, опустив подбородок на скрещенные пальцы. Девочка заслуживала маленькой поблажки. — Слушай, в этой халупе вилка найдется, а?
Тельма без слов нашарила в ящике столовые приборы и шлепнула на стол. Повисло долгое молчание, только изредка шелестел китайский да капала вода из крана, отсчитывая медленно тянущееся время.
— Ты папочке ни в чем не признавалась, значит, — сказала Лесли наконец.
— Еще нервы ему мотать, ага, — невесело усмехнулась Тельма, подув на обжигающий чай. — Он рад, когда я рада. А если его маленькая Цзяо будет вешать нос из-за ерунды, опять пойдут все эти врачи, таблетки, страховки… Так что да, Лесли. Я заебись как счастлива в вашем гребаном Стилуотере.
— А он совсем у тебя по-английски не балачит, что ли? — Лесли надкусила пряник: рассыпчатый, мягкий, со сладкой начинкой из тыквенной пасты.
— С клиентами хочешь, не хочешь — забалачишь… Тогда, в Огайо, папина закусочная в центре была, для туристов. Он у тебя спросит, какую ты лапшу любишь, хоть на двадцати языках. Приятного аппетита пожелает. Ну и всё. Ну и поговорили.
— Ты жила в Огайо?
— У меня мать в Огайо, — брякнула Тельма и замолчала.
— Пряники ваши ничо так. Папаша делал, небось.
— Юэбины. Это мои юэбины, Купер, подавись ты своим пряником. Хоть бы вид сделала, я не знаю, что меня ненавидишь. Смотришь, как на зверушку в зоопарке, и всё.
Скорее, подумала Лесли, как на птичку, выпавшую из гнезда: что будет, если вырвать тебе, моя малиновка, перышко, раздробить тебе, малиновка, крылышко, как скоро ты перестанешь петь?
Надо было отдать Тельме должное, она держалась год. Ни шагу назад не сделала, не отступилась, не споткнулась, нет: вымахала в красивую и злую, любо-дорого смотреть, девчонку, ясную, спокойную и всегда готовую — дайте только очки снять — к драке. Лесли замечала, потому что глядела пристально: хотелось знать, когда она перестанет трепыхаться и запросится на волю.
— Ты бы на меня, — сказала Лесли лениво, отламывая от юэбина еще кусочек, — в моей родной хате еще не так бы смотрела. У нас пряников не водится... Добрых папаш, — усмехнулась она, — впрочем, и подавно.
Она снова перевела взгляд на стену. На фотографии маленькая Тельма, стоя перед загоном, через решетку протягивала морковь любопытной козе; позади маячил ее папа, еще молодой и отнюдь не такой круглолицый. По соседству на обоях можно было разглядеть светлый лоскуток: как будто до недавнего времени там висел второй снимок, закрывая стену от кухонного нагара и грязи, да оказался снят за какую-то провинность.
— Чего это мамаша твоя в Огайо, а вы тут?
— От любопытства кошка сдохла, Купер.
— Да хорош ломаться. Можно подумать, большая тайна.
Тельма равнодушно пожала плечами.
— Никакая не тайна. Мамаша драпнула от нас через океан, слова не сказав. Мы приехали, а она нашла тут себе какую-то чокнутую бабу, живут, ребенка завели, ну и вот… И вот, короче. Вся история.
— Ну, бывает.
— Бывает.
— Могли бы в Шанхай свой вернуться. Или откуда вы там.
— Шанхай… — усмехнулась она. — Ну да. На карте не найдешь этот «Шанхай». Я тут хотя бы в колледж могу поступить.
— Да, и на какие шиши?
— Фиг знает.
Лесли решила уж не огорчать Тельму рассказами о том, какой процент учеников их школы, худшей во всем районе, умудряется попасть хотя бы в захудалый стилуотерский университет и тем более в места приличнее оного, хотя знала: они учатся с дочерьми прачек, которые станут прачками, и сыновьями грузчиков, которые к пенсии дослужатся разве что до почетного звания главного складского сторожа. Сама она до сих пор не потрудилась выяснить, чем занимался ее давно сгинувший папаня, и не привыкла задумываться, откуда берет деньги мать (рядом с ней то и дело возникал очередной приятель, в чьем кошельке удавалось наскрести пару десяток на супермаркет). Что ждет ее после школы, Лесли и без этого представляла прекрасно. Улица. Тот, кто начинал с мелких краж в магазинах и собирал подать с малышни, заканчивал там — в дивном мире городских трущоб, где вспыхивают и гаснут бандитские разборки; в наркопритонах, где наркоманы молят дилеров о дозе, всего одной, взаймы; в придорожных канавах с проломленной головой. Оказаться в числе последних Лесли не боялась. Улица была сложной экосистемой со своими хищниками и беспозвоночными, а хищнические задатки она в себе обнаружила рано и до семнадцати лет оттачивала на всех, кто подворачивался под руку: матери, учителях, однокашниках. Теперь школьные игры ей, уже одной ногой залезшей на теневую сторону Стилуотера, порядком наскучили, собственная шайка сидела в печенках. И правда, кто станет плескаться в лужице, если рукой подать до океана?
— Оставить тебя в покое, что ли, — задумчиво сказала Лесли, хотя бросать начатое не собиралась. Просто она давно не давала своей жертве возможность лечь кверху брюшком, а Тельма сейчас казалась сонной, разомлевшей и совершенно беззащитной. — Попроси сейчас, детка, и довольно с тебя.
Это было щедрое предложение — заслужить свободу без унижения и улюлюканья довольных зрителей, неизбежного в школе. Всего несколько слов — и учись себе спокойно, не прячь синяки от папы, мечтай о колледже, не трясись за карманные деньги: живи, как все беспечные, беспозвоночные дочери лапшичников и прачек.
Ответ Тельмы ее почему-то не удивил.
— Ну еще чего, — будто бы даже весело хмыкнула та. Ухмылочка у нее была чудесная: такой порезаться можно, как бритвой. — Обломись.
Мистер Янг снова наполнил пиалу гостьи до краев и обмахнул тряпочкой стол, стирая и лунные полукружья от чая, и пряничные крошки. Чаинки закружились в водовороте и осели на дне, похожие на мушек, угодивших в смолу. Лесли с удовольствием прихлебнула — напиток хранил теплый вкус лета, и солнца, и дыни, сочащейся медом по срезу; ничего общего с мутной дрянью, растекающейся от опущенного в кипяток пакетика с чайной трухой.
Подсыпав в вазочку новых конфет с лакрицей и женьшенем, маленький китаец одной рукой сгреб фантики, а другой — опустевшую миску. Если он каждый день так старается для посетителей, то они, эти бедные эмигранты, подумала Лесли, не самые несчастные люди на земле: Тельмин папаша выглядел дурак дурачком, зато любил принимать гостей и готовил отменно.
А может, ей показалось так потому, что дома из еды лежал годовой запас макарон да замороженные фрикадельки.
Многие американцы сторонились забегаловок, в изобилии разбросанных по Чайна-тауну, потому что мало кто хочет получить на обед кусок хорошо прожаренной собачатины или запеченные поганки. Лесли понятия не имела, какие именно ингредиенты закинул мистер Янг в ее лапшу, но вышло неплохо, и она не очень бы расстроилась, скажи он, что такой замечательный вкус блюду придают маринованные свиные уши. Впрочем, мистер Янг при всем желании не мог открыть своих секретов: пытаясь заговорить с ней, он всякий раз терпел поражение. Вот и сейчас, убирая тарелки, он проворковал на своем языке какой-то вопрос, но Лесли оставалось только взглянуть на Тельму: мол, переводи уж.
— Отец спрашивает, как тебе еда, — сонно пояснила она, откусывая от лакричной палочки. — Вкусно ли.
— А-а, — сообразила Лесли. — Ну скажи... что вкусно.
Мистер Янг, заслышав знакомое слово, широко улыбнулся: в точности как ребенок, которому удалось отыскать долгожданный подарок, припрятанный в шкафу.
Ночная синь над пиками крыш поблекла, забрезжил в окнах свет: некоторые жители квартала уже просыпались, пока другие досматривали последние утренние сновидения. До автобуса, однако, времени оставалось немало. Мистер Янг украдкой кинул взгляд на часы. Круглое лицо осунулось от усталости. Судя по всему, он мучился неловкостью: ведь и гостью из дома не выпроводишь, и спать не ляжешь, и дочь не уложишь, и разговоры водить не станешь — какой разговор у немого со здоровым?
— А это что за хрень? — спросила Лесли, подцепив с тарелки вяленый ломтик, посыпанный сахарной пылью. Они молчали уже целую вечность, и ей надоело.
— Засахаренный имбирь, — пробормотала Тельма сквозь сон.
Она посапывала, уронив голову на сложенные руки, и через пару минут совсем задремала. Очки сползли на кончик носа, тушь хлопьями сажи осыпалась под глаза. Ну спи, малиновка, спи сладко в своем гнезде, подумала Лесли, сегодня я все равно не потащусь в школу, так что наслаждайся покоем и отдыхай, а на следующий день… на следующий день посмотрим, будешь ли ты еще чирикать.
Мистер Янг поднял дочку на руки и, хотя ноша явно была ему не по плечу, понес наверх, по лесенке, круто уходящей в мансарду. Скрипнула деревянная ступенька. Казалось, еще немного — и следом заскрипит под тяжестью и бедная спина тщедушного китайца. Опечаленный тем, что вынужден на время покинуть Лесли вопреки законам гостеприимства, он замер и виновато обернулся на нее. Лесли махнула рукой: идите, идите, не беспокойтесь. А когда заботливый папаша скрылся из виду, тихо отодвинула стул, на прощание погладила по голове пса, который свернулся клубком рядом с мойкой, и вышла через задний вход, на ходу застегивая куртку и пряча руки в карманы. Весенняя заря расцветала на горизонте, распугивая с небосклона последние робкие звезды. Мимо промчался на велосипеде, прямо по луже, разносчик газет. Было зябко, безветренно и почему-то в высшей степени паршиво, к тому же Лесли подозревала, что будет выковыривать из зубов долбанную лакрицу до конца своих дней — или, по крайней мере, пока не доберется до хаты бойфренда, где ее дожидается на полке порядком измочаленная зубная щетка.
И боже, хорошо бы этот придурок не забыл купить новую пасту, потому что от лимонной ее мутило.
5.5.
Во всех уголках пентхауса гремела музыка. Гигантские колонки гудели басами, будто пароходы — трубами, тяжелый ритм бил по пяткам, и Мэтт всем существом содрогался при каждом ударе. Он трижды проклял тот миг, когда Тельма под затихающие звуки очередной песни вывернулась из его объятий и, оставив незадачливого партнера на растерзание публике, направилась к боссу.
Присутствующие долго гадали, скоро ли Лесли Купер налюбуется на свою паству и снизойдет до танцпола, поэтому стоило виновнице торжества подняться с дивана и опустить бокал на поднос услужливого официанта, как все взгляды обратились к ней. Если бы Мэтью не боялся ее до потери чувств, он признал бы, что босс — грациозная, хищная, властная — сегодня великолепна как никогда, но он искренне считал Лесли страшнее Бармалея и опаснее целой армии вооруженных солдат.
— Я надеюсь, первый танец мой, босс, — усмехнулась Тельма, Бармалея не испугавшаяся.
— Второй тоже, детка.
Перед танцем босс ослабила узел на шее, стянула через голову галстук и отшвырнула назад, в толпу. Мэтт поймал его, словно счастливая подружка невесты — свадебный букет, и долго пялился на полоску ткани, оказавшуюся у него в руках. На лиловом поле расцветали, как на гербе, геральдические лилии. Сжимая этот нежданный трофей, он поплелся к барной стойке и затребовал у бармена содовой со льдом. Тот как раз вытряхнул последние капли рома в бокал Пирса, который рассказывал Шонди, этой забавной девице с дредами, какую-то очень интересную и, вне всякого сомнения, познавательную историю.
Мэтт от нечего делать принялся слушать.
Тельма прижалась к Лесли, будто они были любовницы или сестры. Мэтт смотрел на их танец, вдыхал аромат мужского парфюма, которым веяло от галстука, потягивал холодную содовую и понимал, что в сказочке Пирса нет ни слова правды; по крайней мере, надеялся на это всем сердцем.
— Итак… — продолжил Пирс, размешав трубочкой лед. — Глядя на автобусное расписание, которое уныло раскачивалось на ветру, босс поняла, что никакого транспорта в ближайшие полтора часа не предвидится.
— На ветру? — усомнилась Шонди. — Ты только что заявил, что утро было зябкое и безветренное.
— Неважно! Совершенно не понимаешь ты, женщина, ценность художественной детали… Так или иначе, в это время суток был всего один способ выбраться из китайского квартала — на своих двоих. Босс и пошла, и шла долго, а когда добрела до хаты своего бойфренда, то сразу же брякнулась спать, не раздеваясь, не занавешивая шторы и напрочь забыв вычистить из зубов лакрицу. На следующий день в школе ее не видели, и через день тоже, а вот в пятницу…
— И что было в пятницу? — встрял Мэтт, не находивший себя места.
— Слушай.
6. 6.
До пятницы Лесли провалялась дома у своего бойфренда, плюя в потолок и лениво переключая каналы. Домой идти не хотелось, хотя Джейсон оба дня пропадал в автомастерской, бросив ее в компании «Губки Боба» и тоскливых телешоу, которым не светило взлететь до прайм-тайма. Под вечер четверга, словно искупая вину за долгое отсутствие, Джейсон вернулся с ужином: четырьмя бутылками отличного пива и еще теплыми коробочками из китайского ресторанчика на углу Линкольн-стрит. Обнаружив в одной из них лапшу с креветками, Лесли неожиданно для себя рассвирепела и надела проклятую коробку незадачливому приятелю на голову, однако пиво выпила, косяк — выкурила, и вспомнила заодно, каково это — трахаться под марихуаной два часа кряду. Джейсон был во всех отношениях не так уж плох (во всяком случае, ему нравилось, когда она злится), а травка и того лучше, поэтому спала Лесли крепко и голову прочистила изрядно. На третий день поднявшаяся муть улеглась, словно никакой ночи в лапшичной не случалось вовсе. Готовая к новым подвигам, она вскочила спозаранку, чтобы забежать перед школой домой и найти в ворохе белья чистую майку, сжевала на ходу пару черствых хлебцев и заявилась аккурат к концу второго урока.
Третьеклашки во дворе чертили цветным мелом классики. Ребята постарше гоняли баскетбольный мяч, соревнуясь, кто ловчее закинет его в корзину. Получалось плохо. Лесли добродушно пнула ногой по упругой резине, отфутболив мяч игрокам-растяпам, мимоходом хлопнула по плечу Стивена, лопоухого новичка из своей шайки, и поднялась на крыльцо. Одуряюще пахло весной. По асфальту кружила метель из белых лепестков — это ветер, то поднимаясь, то затихая, лохматил ветви вишни. Среди облаков в синеве показалась серебряная стрела самолета. Кто-то с удовольствием жевал сэндвич, сидя на ступеньках, и подбрасывал крошки жадным голубям.
Солнце пронизывало школу насквозь, проникая даже через самые немытые окна.
— Купер, тест сегодня! — со всей серьезностью окликнула ее миссис Пикерман, остановив в коридоре. — Ты помнишь наш уговор?
— Да я только ради теста, считайте, пришла, — хмыкнула Лесли.
— Даже не надейся, что отмажешься. Завалишь на этот раз — будешь математикой все лето у меня заниматься.
Завалю, подумала Лесли. Не буду.
Она вообще ходила в школу потому, что здесь всегда находились желающие купить марихуану.
В Стилуотере, как во всех прибрежных городах, погода менялась быстро. Легкий бриз, дувший с моря, мог в любую минуту превратиться в шквал, пробирающий до костей, поэтому ученики и учителя высыпали на улицу, ловя драгоценные моменты тепла. Многие разлеглись прямо на газонах, разложив перед собой булочки да хот-доги из школьной столовой — единственное, что там можно было брать без опаски за здоровье. Мимо Лесли прошмыгнули к выходу восьмиклассницы. Сбившись в стайку, они щебетали не хуже синичек, обсуждая нового, весьма привлекательного учителя географии. Тельма привычно держалась позади: ее, понятное дело, присоединиться к общему веселью не звали.
Она легко сбежала по ступенькам, на весь лестничный пролет пламенея майкой, красной, словно коммунистический флаг ее далекой родины. Ну и худющая девка-то выросла, хотя на папиных харчах да пряниках, присмотрелась Лесли. Ни груди, ни задницы, одни кости торчат. Синяки — видимо, благодаря чудодейственной мази из дохлых гусениц — уже побледнели, только нижняя губа еще выглядела припухшей, как если бы Тельма долго целовалась на ветру.
Ну привет, моя хорошая, хотела сказать Лесли, вот и встретились. Давай поговорим.
Она уже сделала шаг вперед, от двери — к лестнице, Тельме наперерез, но тут из коридора появился Питер, один из Леслиных подручных, долговязый русый парень в растоптанных кедах. Это с ним она как-то царапала неприличные слова, кто во что горазд, на новехонькой машине директора школы, через весь капот наискосок, и это он первый начал называть ее «босс». Тельму Питер всегда считал чем-то вроде соринки в глазу: ему нравилось, когда девчонки плачут, а она лить слезы отказывалась, что с ней ни делай.
— Чего надо, Маккинли? — сухо поинтересовалась Тельма, когда он загородил проход.
— Да вот смотрю я… — начал Питер, внимательно ее разглядывая. — Патлы-то у тебя поотросли, Янг, а была чудная стрижечка, взглянуть приятно. Боссу сказала бы спасибо. Это же она тебе жвачку в волосы засунула, прав я или не прав?
Не я, мысленно поправила его Лесли, хотя дело было почти год назад. Я держала. А жвачка, Питер, была твоя.
— Проваливай с дороги, — Тельма не повела и бровью.
— Жаль, у меня жвачка кончилась, — разочарованно похлопав себя по карманам, изрек Питер. — Ты мне стриженой больше нравилась.
И он, и она знали, что дело закончится если не дракой, то неприятной потасовкой по всем школьным правилам: по лицу не бить, чтобы на следующем уроке ни один из участников не хлюпал кровью под оханья медсестры, и прекратить по звонку, потому что за постоянные опоздания светила воспитательная беседа в кабинете директора. Питер, безумно похожий в этот момент на своего тезку из «Нарнии», протянул руку, как будто собирался заправить Тельме за ухо растрепавшие волосы, но та вдарила ему по коленной чашечке и вывернулась — не столько беспомощно, как раньше, сколько неуклюже. В печень надо было бить, глупая девочка, подумала Лесли, в печень, пока он открылся, потом с другой стороны — в корпус и под конец — между ног коленом. Она наблюдала за происходящим скучающе, как за средненьким матчем по шестому каналу, исход которого зрителю интересен еще меньше, чем бесчисленные рекламные паузы, но тут Питер по-хозяйски скользнул пальцами по Тельминой щеке, толкнув ее на лестничные перила, та обреченно ругнулась сквозь зубы — и безразличие Лесли проломилось, треснуло, как гнилая доска. Сама от себя не ожидая, она в два шага преодолела расстояние от дверей до лестницы, стиснула плечо приятеля и отшвырнула того назад, бросив яростно и зло:
— Да отъебись от нее уже!
— Ты чего, босс? — ошалело уставился на нее Питер, вмешательства со стороны не ждавший. — С катушек двинула, что ли?
Тельма стрельнула по ним взглядом и спокойно наклонилась за укатившимся апельсином.
— Питер, — напряженно произнесла Лесли, чувствуя, что еще немного — и она поставит своему дружку фингал под глазом. — Вали, пока в морду не дала.
— Блядь, если у самой руки чешутся — язык сказать отсохнет? — возмутился он, потирая предплечье. И вдруг ухмыльнулся: — Ну давай подержу, чтобы не драпнула. Я не в обиде.
— О-о, — меланхолично улыбнулась Тельма, сдирая с апельсина шкурку. — Не переживай, не драпну. А тебе с каких пор помощь нужна, Купер? Сдаешь, что ли?
— Ну ты напросилась…
Питер аккуратно закатал левый рукав белой пижонской рубашечки и принялся за правый.
— Исчезни, я тебе сказала.
— Босс…
— За школой, через два часа, — велела Лесли отрывисто: не хотела разводить склоку со своими. — Поговорим. А сейчас вали.
— Ну ты типа самая главная у нас, — хмыкнул Питер, разводя руками. — Потому что, блин, самая бешеная. О’кей. Если хочешь знать мое мнение, давно пора тебе самой было за нее взяться.
Когда он ушел, напоследок толкнув Тельму плечом, они с Лесли остались под лестницей вдвоем. Мимо, никого и ничего не замечая, прошмыгнул молодой и безмерно привлекательный учитель географии, но вскоре его голубой глобус исчез в отдалении, не без фальши насвистанный шлягер затих, и снова воцарилось молчание. Как воспитанная девочка, Тельма, не обнаружив поблизости мусорного ведра, засунула апельсиновую кожуру в туго набитый рюкзак, распихав между учебниками, пеналом и коробкой с ланчем. Денег на школьный кафетерий она вот уже год не носила — все равно отберут, так что еду ей давал с собой, видно, заботливый папа.
— Купер, если ты решила себе завести персональную девочку для битья…
Лесли отвечать не стала и на мгновение прикрыла глаза.
С улицы несся радостный гвалт. Солнечные лучи вплетались в кроны деревьев во дворе, и серое кружево полуденных теней, проникая сквозь засиженное мухами стекло, ложилось на пол, на разбросанные окурки, на рисунки из пепла и песка, насыпавшегося с подошв. Свет просеивался сквозь витавшие в воздухе пылинки, как мука сквозь решето. Здесь, под лестницей, Лесли пять лет назад выкурила первую сигарету: у отчима стащила пачку, у матери — спички, по-братски разделила добычу на свою гвардию и героически, единственная из всех, не закашлялась от едкого дыма, чем заслужила молчаливое уважение двенадцатилетней шпаны. Дурные привычки приобрести проще, чем хорошие; с тех пор многие из ее компании смолили на каждой перемене, как взрослые мальчики и девочки. Лесли же завязала коптить легкие, когда занялась боксом, курила по настроению, все реже и реже, а сигареты таскала на всякий случай — чтобы угостить приятеля или, если станет совсем паршиво, выкроить в вечной спешке пять минут тишины и разгрести бардак в голове.
Сейчас ей была нужна эта тишина.
Как заебали вы меня, подумала Лесли, сперва Питер, теперь ты. Выискались, блядь, охотники глядеть мне в душу. Что вы там хотите найти, охотнички, на этой свалке, в кучках запылившегося хлама, в горах металлолома, проржавевшего насквозь? Копаться в грязи, тянуть за торчавшие нитки собственных мыслей и самой было неприятно: все равно что рыться в помойке, рискуя напороться на бутылочные осколки или порезать руки о банку из-под консервированного тунца.
— Черт, а жигу-то я посеяла, — вспомнила она, потянувшись за куревом.
— Ща. Папа с меня обещание взял, что верну.
Тельма запустила руку в рюкзак, разгребла корки и протянула латунную «Зиппо», выуженную со дна. Повертев в пальцах зажигалку, чуть липкую от апельсинового сока, Лесли принялась шарить по карманам в надежде обнаружить свой «Мальборо» и наконец извлекла на свет божий мятую пачку: та завалялась в куртке среди пятицентовиков, использованных билетов на автобус и каштанов, подобранных осенью в центральном парке. Одним словом, бардак: в вещах не меньше, чем в башке.
— Потом покуришь, — одернула ее Тельма. Привычным жестом стянула очки, отложила на забитую бычками батарею и посмотрела на Лесли, словно уже прикидывала, куда бить: под ребра или в челюсть. — У меня лабораторная по биологии через пятнадцать минут. Драться собиралась? Сейчас давай.
Лесли всегда удивляла ее неизменная готовность к драке, разом обнажающая под коростой спокойствия все чувства, как открытый перелом обнажает кости: другой бы на ее месте слинял при первой возможности, благо их представилось немало, Янг же стояла рядом и терпеливо ждала очередной дуэли, хотя на победу могла рассчитывать не больше, чем год назад. По сравнению с Лесли, взрослой дылдой за шесть футов роста, она выглядела птенчиком, а птенчику не вырвать шейку из клюва хищной птицы. При такой разнице сил школьные потасовки грозили печальным исходом, однако злость делала Тельму упрямой, безрассудной и по-своему счастливой. Она была готова. Она хотела драться. Лесли исподлобья окинула ее взглядом с ног до головы — разбитые локти, щуплые напряженные плечи, близоруко прищуренные глаза — и вдруг ясно поняла, что руку больше не поднимет. Ни сейчас, ни потом, никогда. Если бы она лучше знала, что такое сочувствие или нежность, то попыталась бы описать свои чувства одним из этих слов, но выразить их оказалось сложнее, чем мистеру Янгу — сказать на английском, какая хорошая девочка Цзяо.
Отличная, блядь, девочка.
— Никто не будет тебя бить, тупица, — сказала Лесли после затянувшейся паузы. Эта мысль принесла ей облегчение, будто она наконец выловила на свалке толстую помоечную крысу, долго точившую зубы, и подняла за хвост. — Вообще никто в этой школе, никогда. Пальцем не тронет, сечешь?
— Чего?
— Того, бля. Гуляй отсюдова, готовься в свой колледж, пеки свои пряники, Тельма Янг. Никто приебываться не будет, отвечаю. Хватит, гейм овер, надоело мне.
— Тебе какая вожжа под хвост попала, Купер?
— А тебе за каким хером это понимать? Радуйся и мотай удочки, пока дают.
— Ага, радуюсь! Ты мою жизнь за последний год превратила в ад, а теперь надоело, вот так? И плевать, что я в больнице лежала неделю, и плевать, что волосы состригла, и что от арматуры у меня — на, любуйся — шрам остался… и тот раз в туалете на третьем — да, тоже плевать… Думаешь, всё: ты выиграла, я проиграла, и хватит?
— Да ни черта не думаю. А ты считаешь, это как должно кончиться, Янг? Хочешь драться до тех пор, пока кто-нибудь не проломит тебе башку о батарею? Или в полиции не насиделась? Ищи проблем на свою задницу в другом месте.
— Маккинли спит и видит, как я у его ног рыдаю, и не он один. Они тебя все равно не будут слушать.
— Ну они не такие ебанутые, как ты, — усмехнулась Лесли. Представила, как дает недовольному Питеру в зубы, и сразу стало веселее на душе. — Будут. Даже если первая полезешь, не тронут. Спасибо скажешь еще.
— Я — тебе — спасибо? Ты два дня назад хотела, чтобы я тебя у м о л я л а прекратить.
— Ну, хотела, а теперь не хочу.
Лесли выпустила дым и затушила о стену сигарету, прогоревшую до фильтра. По ту сторону двери прыгала через скакалку, считая прыжки, девчонка в джинсовке поверх легкого платья. Ее подружка ела мороженое, которое на припекающем солнце таяло в шоколадное молоко, и лениво листала замусоленную тетрадку. Потом она кинула взгляд на часы, нахмурилась, и обе заторопились к крыльцу. До конца большой перемены оставалась пара минут. Миссис Пикерман не терпела опаздывающих — пора было идти.
— Все, детка… Некогда мне тут с тобой рассусоливать. Считай, мир. Молодцом держалась.
Лесли подняла с пола сумку и на прощание, проходя мимо, хлопнула Тельму по плечу. Та отшатнулась, едва не ударившись головой о лестницу, и в кои-то веки повысила голос — едва не сорвалась на крик:
— Ты под кайфом, что ли? Купер?! Блядь!
— Лапша у твоего папахена что надо, вот чего я не сказала, — обернулась с улыбкой Лесли. — И хорош материться уже, не идет тебе.
В преддверии следующего урока ученики, не успевшие понежиться на солнце, толпой хлынули обратно в школу, и лица у них были такие кислые, будто каждый проглотил по ложке уксуса. У дверей мелькали соломенные вихры Питера, по левую руку вынырнула Ребекка, которой явно не терпелось похватать новыми джинсами, и Лесли быстро закружил водоворот своих, хотя сейчас она не могла сообразить, почему еще теряет время в их компании. Хорошо еще, что не придется объяснять свою недавнюю вспышку. Они поноют друг другу, пожалуются на непредсказуемость босса втихомолку, чтобы Лесли не услышала, а какая-нибудь мамзель вроде Мэри-Энн демонстративно махнет хвостом и сделает вид, что плевать хотела на ее распоряжения, однако не ослушается никто: кишка у них тонка.
7.7.
— С тех пор босс Тельму действительно пальцем не тронула, — подвел итог Пирс. Заслушавшемуся Мэтту в содовую уже подливали двойную порцию виски. — Ну, как — не тронула… И по плечу вот хлопала, и по голове гладила, Гэт мне рассказывал однажды, что и за нос оттаскать не чуралась, особенно если выпьет. Но помните, как мы обживали это уютненькое местечко, а? На вторую неделю в подвале ринг поставили. Новенький, красивый, словно в кино. Усраться от восторга, короче. Посмотрела на него Тельма, полюбовалась и говорит: раз уж такое дело, дай-ка я, босс, тебе пару приемчиков покажу из своего джиу-джитсу.
— Ты говорил, она дзюдо занималась, — возмутилась Шонди, подловив рассказчика на очередном вранье.
— «Посмотрим, значит, на что мое кунг-фу против твоего бокса годится», — продолжил вещать Пирс, пропустив мимо ушей ее упрек.
— Ну и?
— Ну босс ее и послала. Нет, мол, и не проси. Десять лет прошло, понимаешь, а всё не отболело. Я видел, что она сделала с типом из «Детей Самеди», который Тельме запястье сломал… Помнишь? Зла босс была до кровавых чертиков в глазах, не подходи — прихлопнет. Не знал бедняга простых правил. Надеешься еще понянчить своих внуков? Не суй пальцы в розетку, не бери в долг у мафиози, не играй с заряженным пистолетом и не делай больно Тельме Янг. Это опасное чувство, моя милая Шонди, не что иное, как обратная сторона нежности, и лучше уж увести у Лесли Купер миллион-другой баксов, чем встать на его пути.
Мэтт при упоминании «миллиона-другого» нервно сглотнул, но, завороженный, не шелохнулся.
— У босса было тяжелое детство. Видала черные кварталы для бедноты, нет? Так послушай простого черного парня. В тарелке у тебя чаще пусто, чем густо, носок на Рождество может похвастаться разве что дыркой, а серьги к выпускному балу девчонки берут на прилавке под вывеской «Широкий выбор товаров за 99 центов». Неудивительно, что Лесли Купер, выбравшись из этой дремучей задницы, со временем полюбила окружать себя красивыми вещами. Когда твое состояние, честно нажитое на торговле оружием, наркотиками и людьми, насчитывает десятки миллиардов, ты можешь позволить себе роскошь. Как будто никакой задницы, никакой нищеты и в помине не было, сечешь? Если дизайнер для хаты — то самый дорогой, если серьги — то брильянты не меньше пяти каратов, если туфли — то «Джимми Чу», если запонки — то такие, будто метят в сокровища британской короны. И вся эта любовь нашего босса к прекрасному началась с одной-единственной вещи... с куколки из китайского фарфора — белее лунного света и недолговечнее снега в ноябре.
Нам нужен хлеб, промолвил Морж,
И зелень на гарнир,
А также уксус и лимон,
И непременно сыр.
И если вы не против,
Начнем наш скромный пир.
<< начало
4.4.
Когда Тельма объявила своему будущему тренеру, что собирается заниматься дзюдо, тот хмыкнул себе под нос и заявил, чтобы она не спешила обзаводиться формой: от желающих попасть на курсы самообороны не будет отбоя. Но минуло полчаса, а желающие не спешили подтягиваться. Убедившись в отсутствии более одаренных учеников, мистер Пайн отложил газетку и еще раз скользнул по маленькой китаянке взглядом. Внезапно он вспомнил, что на следующей неделе должен отчитаться перед директором за разбазаренные финансы, которые в первый же день оказались на прилавке ликеро-водочного магазина. Делать было нечего. Едва ли не пинками он выгнал Тельму на улицу и, вооружившись секундомером, заставил наматывать круги по стадиону.
Нескладный подросток без мало-мальской физической подготовки, она выдохлась на исходе второго километра. Мистер Пайн, однако, не собирался прекращать истязания и довольно посмеивался с трибун, подбадривая воспитанницу саркастическими комментариями.
— Шла бы ты домой, девочка, — раззадоривал он ее, если Тельма снижала скорость. — Не выйдет из тебя толку.
— Это мы еще… уф… посмотрим…
— Чего тебе надо-то? Ну?
Тельма говорила, что хочет стать сильнее, что устала всем и каждому, в первую очередь себе, казаться беспомощной; наконец, призналась, что собирается дать в зубы парочке хулиганов (и это была правда). Ни один ответ, однако, тренера не устраивал. Недовольный отговорками, он заставлял ее переходить с шага на бег снова, и снова, и снова, до тех пор, пока у белой черты с размытой надписью «Финиш» она не свалилась на колени, упираясь горящими ладонями в асфальт. Сердце распухло у самого горла, не давая отдышаться.
Мистер Пайн подошел ближе и протянул ей руку, но Тельма стрельнула взглядом исподлобья и попыталась встать сама.
— Так сильно приперло, да? — сочувственно пробасил тренер, глядя на нее сверху вниз, и спросил чуть теплее обычного: — Чего вы хотите, мисс Янг? Только честно. На этот раз правду.
— Я хочу, — с большими паузами произнесла Тельма, поднимаясь на ноги, — увидеть кровь на ее лице. Вот чего я хочу. Довольны?
Так, никаких желаний, кроме этого, не лелея, Тельма прожила в Стилуотере год. А когда новая весна сменила долгую зиму, она вдруг огляделась по сторонам и поняла, что не заметила перемен: время бежало быстро, как ручеек по камням, и на всем оставляло следы.
Огромные глаза Лао-цзы и добрейшая собачья улыбка, в которой распахивалась его зубастая пасть, смягчили сердца луноликого Тельминого папы и его приятеля Сунь Бо. Пес поселился за кулисами лапшичной, став третьим членом семьи Янг. Из неуклюжего щенка он вымахал в гигантскую псину и весил теперь не меньше своей хозяйки. Каждое утро Лао провожал ее в школу изведанным путем, через стройку, а во второй половине дня встречал на краю футбольного поля, чтобы прогуляться обратно до Чайна-тауна. Он не понимал, зачем Тельма пять дней в неделю проводит в неприступной крепости с синим фасадом, куда ему хода не было; впрочем, она и сама не понимала, поэтому в один день рьяно бралась за учебу, а на следующий лениво рисовала каракули в тетрадке.
Чувство неприкаянности, которое после развода висело над домом черной тучей, растаяло без следа. Никто не порывался поставить на обеденный стол третью, лишнюю, тарелку. Мама звонила дважды: чтобы поздравить дочь с Рождеством, хотя обещала приехать, и с пятнадцатилетием, хотя очень торопилась в прачечную. Тельма минуту слушала гудки, затем опустила трубку на рычаг и больше про эту чужую женщину не вспоминала.
Мистера Пайна уволили за страстный акт прелюбодеяния со школьным психологом мисс Шульце-Бойзен, свершившийся среди пыльных глобусов и запасных скелетов для класса биологии. Хотя любовь — не преступление, богобоязненная уборщица, заставшая их в чулане, сочла нужным доложить об увиденном вышестоящим инстанциям. Тельма осталась без учителя, однако тренировки продолжила: лишь бы нескладная девица, какой она была раньше, больше не маячила в зеркале. В школьных потасовках два навыка служили ей верой и правдой: умение давать сдачи и материться по-английски.
Целый год драки — а хуже всего, необходимость ежеминутно быть к ним готовой — подтачивали ее, как лезвие точит карандашный грифель: обстругав со всех сторон и дерево, и стержень, они сделали Тельмин характер заостренным и в то же время — хрупким. У шпаны хватало других занятий, так что колотили ее нечасто, зато без жалости: старые ссадины не успевали затянуться до появления новых. Чтобы положить конец истязаниям, требовалось всего лишь склонить голову и признать поражение, но выстоять для Тельмы было не менее важно, чем для Лесли — раскрошить ей хребет. Оставалось реветь, пока не иссохли слезы, да лелеять зернышко злости — пока не проросло.
Мама всегда говорила, что у нее невыносимый характер: черствое сердце, ни одного настоящего чувства. Памятуя об этом, Тельма растила ненависть бережно, как садовую розу. Та благодарно пустила корни — в самые трещины, в сердце, вниз. Лесли не понимала, почему не удается выкорчевать этот сорняк, и била злее. За год она умело, и не без удовольствия, стесала Тельме панцирь: тот стал не толще папиросной бумаги и просвечивал, будто ракушка, открывая позвоночник. Хотя в семнадцать лет мышиная возня была ей уже неинтересна, Лесли намеревалась до этого позвоночника дотянуться. Парней и девок из своей шайки она ломала по щелчку пальцев.
Когда усатый констебль, разнявший их потасовку в Хэрроугейте, попытался выяснить причины произошедшего, обе не нашлись, что ответить. Им не нужны были поводы для драки, их вражде не требовалось название: не война, не раздор, не ссора, а так… невскрытый нарыв от занозы, ушедшей под кожу. Они жалели только о том, что не сумели вовремя остановиться и разойтись прежде, чем какой-то встревоженный зевака вызвал полицию.
— Покалечить ее могла, — укоризненно сказал констебль, протягивая Тельме влажную салфетку. В участке, куда их оттащил служитель правопорядка, запахло спиртом и химической отдушкой. — Совсем без мозгов…
Та пожала плечами и, морщась, промокнула салфеткой разбитую губу.
— Да и вторая тоже хороша… Оторвы малолетние, торчи тут из-за вас! Телефон диктуй. Матери, отца, кто там у тебя. Давай-давай.
Лесли с трудом вспомнила номер. Записав цифры огрызком карандаша, констебль развалился на стуле и принялся крутить телефонный диск. Надвинутая на лоб форменная кепка придавала ему сходство со стареющим ковбоем, которому не досталось роли в очередном лихом фильме про Дикий Запад. Судя по сдвинутым бровям и хмурому взгляду, отвергнутый герой страдал одновременно от облысения и надвигающейся импотенции. Телефон отвечал ему длинными птичьими трелями (мать, равнодушно подумала Лесли, опять где-то шляется). Близилась светлая весенняя ночь. Крошечное отделение полиции пустовало; всеми забытый фикус чах рядом с открытым окном. На улице смолкали клаксоны, затихали оживленные беседы, и город, убаюканный в рыжих ладонях заката, погружался в сон.
Попробовал констебль дозвониться и до закусочной, где работал Тельмин отец, но трудолюбивые жители «маленького Шанхая» его не понимали. Устав отбиваться от лапши с овощами, жареной свинины и двух литров содовой в подарок, он отвел подопечных в зарешеченную клетушку, накинул замок и поковылял в сторону телевизора, который возвышался на колченогом столике. На экране замелькали кадры, свидетельствующие, что во время ночных дежурств полицейские из всех каналов предпочитают «XXX: Стилуотер для взрослых». Крякнув от смущения, констебль переключился на сериал, где запутавшиеся в семейных отношениях темпераментные бразильцы выясняли, кто кому сын, брат и сват. Лесли со скуки начала вникать в тонкости их родственных и романтических связей. А вот ее соседка по камере даже не повернула головы — спряталась в свою раковину и смотрела сквозь решетку и стены так, словно те были из стекла.
Во время рекламных пауз полицейский снова брался за телефон, но безрезультатно. Стрелка на часах совершила шесть полных оборотов, и он уже клевал носом. В половине второго заглянул патрульный, чтобы привести тихого пьяницу с похожим на гнилую картофелину носом, и снова всё смолкло. Пьяница дремал в соседней камере под бормотание телеведущих — сериал давно сменился комедийным шоу — и вездесущую рекламу «Кока-колы». Если до утра мать не соизволит ответить, подумала Лесли, этот лысеющий хрен примется трезвонить в школу. Оставалось радоваться, что при ней сегодня ни пистолета, ни дури. Очередная головомойка от учителей — ерунда по сравнению с тем, какой шорох бы поднялся, найди коп оружие или травку. Сейчас он поглядывал в их сторону сочувственно и даже пытался завязать разговор: во время трансляции футбольного матча отпускал комментарии, а потом раз-другой приносил пластиковые стаканчики с водой из кулера. Судя по всему, жалел молодых да глупых.
Когда время приблизилось к трем, а констебль в очередной раз повесил гудящую трубку, Тельма вдруг поднялась со скамейки и сказала:
— Дайте телефон, я поговорю. Вы с ними всё равно никогда не объяснитесь.
Ее ровный голос чуть дрожал: давала о себе знать накопившаяся усталость.
— Ну дурья ты башка, — беззлобно пожурил констебль, звеня ключами. — Сразу не могла этого сделать, а? Чего тянула?
— У папы смена ночная в три кончается, — коротко пояснила Тельма. — Если он сейчас увидит, что я не дома, у него с сердцем плохо будет.
— Ишь ты, заботливая какая...
Пока Тельма негромко лопотала по-китайски, объясняясь с кем-то на другом конце провода, Лесли пялилась на паука в углу камеры. В сети попала жирная муха. Он предвкушал поздний ужин, Лесли предвкушала голодную ночь в пустой камере по соседству с алкоголиком, похрапывающим во сне. Она вытянулась на освободившейся скамейке, заложив руки за голову, и задремала, по опыту зная: так время до утра пролетит быстрее.
Тельма осталась по другую сторону, у телефона: ерзала на стуле в ожидании отца, поглядывая на циферблат. Через полчаса остановилась под окнами машина, хлопнула входная дверь, и на пороге появился мистер Янг — маленький и круглый, будто пирожок бао, какие в закусочных подают к завтраку. Их с Тельмой объятия, комичные и трогательные, смягчили бы даже самую бессердечную публику, но зрителей в участке было всего лишь трое: всё на свете проклявший констебль, всё имущество пропивший пьяница и ко всему равнодушная Лесли. Мистер Янг заправил дочери за ухо отросшую челку и долго гладил ее плечи, бормоча на родном наречии ласковую тарабарщину. Он обрел потерянное сокровище, вернул птенца, вывалившегося из гнезда, и хотя служитель правопорядка пытался донести до него кипу укоров, внушений и упреков, лекция о пользе воспитании сгинула втуне. Мистер Янг языка страны, приютившей его, не знал.
Лесли не слишком интересовал этот спектакль о семейном воссоединении. Она нырнула обратно в дрему, надеясь, что скоро над ухом перестанут гудеть голоса, но тут — прошло минут десять — скрипнули петли и распахнулась решетка.
— Собирайся давай, — сумрачно сказала Тельма, не сделав к ней и шага. — Папа отвезет нас обеих.
— Схуяли? — недобро спросила Лесли, приоткрыв правый глаз. Еще в детстве она на собственном опыте уяснила: подобная благотворительность встречается не чаще, чем прилетает фея, готовая в обмен на выпавший молочный зуб оставить под подушкой доллар.
— Да молчи уж! — цыкнул на нее полицейский. — Вырастили на свою голову… Катилась бы подобру-поздорову, надоело твоей матери трезвонить.
— Ну ладно. — Лесли в одно мгновение очутилась на ногах, будто это не она только что дремала на скамье. — Уговорили.
Тельма подозрительно взглянула на нее, удивившись перемене, но ничего не сказала: она вообще говорила мало и неохотно. Втроем — мистер Янг, его дочь по правую руку и Лесли по левую — они вышли на улицу, в теплую майскую ночь. Ворчание констебля наконец затихло. Куцые деревья, путаясь склоненными космами, перешептывались на ветру; проносились по трассе и исчезали за поворотом редкие машины. У обочины пробивался сквозь асфальт одуванчик. Рядом был припаркован видавший лучшие дни голубой седан, на котором имел обыкновение рассекать по городу владелец лапшичной.
Мистер Янг рассеянно хлопал себя по бокам, ища потерявшиеся ключи, но ничего не нашел. Тельма со вздохом потянулась к его нагрудному карману, зазвенела выуженным оттуда брелоком и, оттеснив папу, открыла дверцу.
— Адрес скажи, — обернулась она к Лесли. — Я переведу отцу.
— Ноги есть, сама дойду.
Тельма ничего не ответила, только произнесла пару слов по-китайски. На ее лице читалось облегчение. Мистер Янг непонимающе взглянул сперва на дочь, потом на Лесли, и наконец смысл сказанного дошел до него: та отказывалась ехать. Тревожная складка залегла между бровями. Глубоко задумавшись на пару мгновений, он поднял со дна памяти все немногочисленные английские слова, известные ему, и с ужасным акцентом, так, что с первого раза и не разобрать, спросил:
— Почему? Не надо.
И для убедительности, подумав, добавил:
— Пожалуйста, поехали.
Когда машина пропустила нужный поворот и покатилась дальше по бульвару прямиком в Чайна-таун, Лесли поняла, что сглупила: нужно было упираться до последнего. Невзирая на возражения пассажирок, мистер Янг мчался в сторону маленького Шанхая. Среди высоток замелькали чайные домики, усыпанные фонариками-светлячками, сквозь слезы улыбнулась неоновая панда на вывеске магазинчика; пыхтя на повороте, «Форд» нырнул вглубь района, и Лесли оставила надежду попасть домой этой ночью. Слушая, как отец и дочь трещат о чем-то на своем птичьем языке, она рассеянно смотрела в окно, запоминая на всякий случай дорогу. Обсуждали они, что съесть на ужин, или ругались, она не разбирала. Тельминому спокойствию могли позавидовать мороженые рыбы — ни школьные потасовки, ни семейные ссоры не в силах были отколупнуть с рыбьей кожи ни одной чешуйки. Устрой мать такую выходку, как мистер Янг, Лесли бы давно наорала бы на нее, успокоилась и наорала снова; Тельма, не повышая голос, продолжала втолковывать что-то свое.
В обществе ее отца, странного китайца с лицом желтее и шире, чем висевшая над приземистыми пагодами луна, Лесли чувствовала себя, как здоровый человек в обществе инвалида: будто она пыталась указать путь слепцу, объясниться с глухим и понять немого. Тельма сухо пояснила, что сама не рада-радешенька, но отговорить мистера Янга от затеи не представлялось возможным. Он собирался выполнить обещание, данное полицейскому, и позаботиться об обеих девицах, раз уж Леслина кукушка-мать опять ночевала в чужом гнезде.
— Ну блядь, и в какую задницу мы едем? — буркнула Лесли под нос, глядя на темные улочки, расцвеченные заплатками пестрых рекламных щитов.
— Хорош материться, — устало попросила Тельма, покосившись на отца. — Это он понимает, наслушался…
На смену зажиточной части квартала пришел неприглядный пейзаж: кособокие домики жались друг к другу, будто их смели на окраину, как крошки с обеденного стола. Мистер Янг наконец припарковался, круто тормознув рядом с закусочной на углу. С одной стороны к ее фасаду никла продуктовая лавочка, с другой — прачечная. Деревянная вывеска над входом раскачивалась при малейшем ветерке. На ней пританцовывал, улыбаясь до ушей, грубо нарисованный зверь с драконьей головой и лошадиным хвостом. Из написанного Лесли поняла только, что обед обходится местным трудягам в три доллара и девяносто девять центов ежедневно. Цифры говорили сами за себя, а вот английские надписи, еще попадавшиеся на центральных улицах Чайна-тауна, в его дебрях сгинули вовсе. Живущее тут азиатское сообщество делало вид, что знать не знает мачехи-Америки, оказавшейся не щедрее родных китайских провинций.
Мистер Янг открыл дверь и щелкнул выключателем. Блики рассыпались по темным окнам в домах напротив, и перекресток ожил. Потянулись на свет мотыльки. Лесли оглянулась: за спиной остался спутанный клубок черных погасших улиц. Спали местные жители, чтобы ни свет ни заря вскочить на работу; спали фонари, погрузив квартал во мрак; кутаясь в тучи, уснула луна; только в закусочной горели лампы позднему ночному часу назло. Из небольшого зала, где ютилась дюжина столов, навстречу припозднившимся хозяевам трусцой выбежал гигантский пес. Едва не сбив мистера Янга с ног, он кинулся к Тельме и принялся лизать ей руки. Та потрепала его между ушами, но едва пес принялся с любопытством обнюхивать Лесли, одернула сердито:
— Отойди от нее, Лао.
— Да, отойди от меня, Лао, — насмешливо повторила Лесли. — Может, у одного из нас блохи.
— Первый автобус уйдет в половине седьмого, — сухо сообщила Тельма, замерев на пороге. — Ты его на улице ждать собираешься? Валяй.
Лесли в ответ на столь любезное приглашение пожала плечами и — делать нечего, не торчать же снаружи — шагнула следом, прикрыв за собой дверь, чтобы не налетела на свет мошкара. Внутри закусочной клубились облака причудливых запахов. Среди них она унюхала всего один знакомый: жареного лука с чесноком. Остальные специи, сладковато-острые, были заморские, и они вызывали в памяти воспоминания о давнишнем вечере, когда один из маминых кавалеров, то ли первый, то ли второй Леслин отчим, угощал их в китайском ресторане уткой по-пекински, завернутой в рисовые блинчики.
Лапшичная мистера Янга на ресторан походила мало. На столах громоздились картонные за́мки из коробочек, в которых посетителям подавали рис и лапшу. Полки были уставлены расписными чайниками. Обшитые сукном стены, судя по всему, украшали на скорую руку, без задумки: тут повесили медные монеты, нанизанные на атласную ленту; здесь вкривь-вкось забили пару гвоздей под фотографии, где улыбались от уха до уха узкоглазые болванчики — родственники владельца. Напротив кассы застенчиво отворачивалась от гостей купальщица, пришпиленная канцелярской кнопкой. Фонарики над прилавком рыжели, как россыпь облепиховых ягод.
Мистер Янг замешкался у входа, чтобы погладить трехлапую жабу, сидевшую на стопке полинявших меню. Тельма еще раз почесала затылок пыхтевшему от счастья псу, прошла дальше и, не обернувшись, исчезла за бамбуковой занавеской.
Лесли с любопытством глядела по сторонам. По ту сторону занавески обнаружилась кухня, слишком просторная для одного повара и слишком тесная — для двух. Рядом с плитой стояли лотки с начинками для лапши, успевшими как следует заветреться: какими-то грибами, странного вида соленьями и кусочками утопающего в подливе мяса. Над подставкой для пряностей, повыше, чтобы не долетели брызги масла, красовался детский рисунок: много синей и желтой гуаши, расплесканной по альбомному листу. Рядом с ним висел черно-белый снимок очкастой девчонки-дошкольницы.
Мистер Янг поставил воду на огонь и принялся греметь стульями, расставляя их вокруг стола. Когда его подопечные расселись, он долго шуршал лекарствами в аптечке, перебирая полупустые пузырьки с валокордином, и наконец извлек странного вида мазь.
— Вот ведь дрянь, — с подозрением сказала Лесли, отрывая длинную полоску бинта и краем глаза кося на поднесенную ей жестяную банку с зеленой слизью. На локте горела ссадина, наспех промытая в полицейском участке. — Из чего это?
— Из дохлых гусениц, Купер, — чуть улыбнулась, впервые на ее памяти, Тельма. Девочка с фотографии, стеснявшаяся своего смеха, на секунду проглянула в ее лице, как живая, и даже крошечная щелка между передними зубами была тут как тут. — Я не знаю, травы какие-то.
— А недурно ты научилась драться, Янг.
— Точно, — устало согласилась та.
Лесли еще раз взглянула на подозрительную мазь, потом на ушибы — в самом деле недурно, давно она не влипала в такую потасовку — и решительно одернула рукава:
— Ну нахуй. Так заживет, чай, не принцесса.
Тельмин луноликий папа неодобрительно поцокал языком и что-то сказал, обращаясь к дочери. Та взяла его за руку и покачала головой: нет, не надо. Мистер Янг продолжал мягко настаивать на своем, и тут нерушимое спокойствие Тельмы в кои-то веки дало трещину. Сквозь зубы выдав: «Ну всё, хватит с меня!», она выскочила на задний двор и хлопнула дверью. Забренчал жестяной умывальник, зажурчала вода. Озадаченный отец развел руками, глядя в кромешную ночь за окном, и тень печали обозначила возраст на нестареющем румяном лице.
Вода, булькавшая в кастрюле, через край хлестнула на конфорку, отвлекая его от грустных мыслей. Засуетившись, мистер Янг двумя деревянными ложками выудил из соленого кипятка моток вермишели, похожей на длинную бечевку, и шлепнул в глубокую сковородку, плюющуюся маслом. Продолжая прислушиваться к перезвону рукомойника на улице, он принялся резать овощи. Запахло баклажанами, луком и каким-то соусом.
— Цзяо хорошая девочка, — наконец выдал мистер Янг, будто хотел извиниться перед Лесли за ее поведение.
— Угу, — кивнула та, разглядывая стыдливую купальщицу напротив кассы: некрасивое личико, опущенные плечи и тонкие ноги. — А Лесли Купер — плохая девочка, это слово вы знаете? Я из нее год дерьмо выбивала, из этой вашей... Цзяо.
Тельмин папа взглянул на гостью непонимающе, как лесная пичуга — на человека, случайно забредшего в лесную чащу, и поставил на стол глиняную плошку, в которой свернулось спутанное лапшичное гнездышко, столь поджаристое и душистое, что лучшие повара города бы позавидовали пожилому лапшичнику, окажись они сейчас здесь.
— Ну охуеть теперь, — выдохнула Лесли, растирая усталые, будто в них песку насыпали, глаза. Она многое отдала бы за то, чтобы оказаться сейчас дома: споткнуться о ноги очередного отчима, полаяться со взвинченной матерью, послать всех в задницу и завалиться спать в комнатушке, куда ее по какому-то недоразумению пускали еще переночевать. Но восточный край небосвода даже не начал светлеть, до первого автобуса оставалось несколько часов, и Лесли, неловко подвинув к себе миску, пробормотала: — Спасибо.
Когда Тельма вернулась, с ее лица ручьями стекала вода. Она стянула с крючка вафельное полотенце, наскоро вытерлась и, встав на цыпочки, распахнула форточку над мойкой. Промахнувшись, шлепнулся о стекло сонный майский жук. Повеяло прохладой и свежестью. Тельма принялась вполголоса твердить родителю что-то успокаивающее, силой его усаживая, и стало ясно, что роль главы дома, осиротевшего без опытной хозяйки, ей в пятнадцать лет дается легче, чем ему — в пятьдесят. Без аппетита таская с тарелки нарезанный перец, она выстроила на скатерти целый лабиринт из простенькой посуды и подала отцу лапшу. Над чашками поплыл аромат зеленого чая.
Лао, учуяв еду, ткнулся мокрым носом Лесли в запястье: как всякий бродяга, он навсегда сохранил слабость ко вкусным запахам и надеялся, что ему перепадет лакомый кусочек. Тельма вздохнула, подняв взгляд, и поставила рядом с чайником плетеную вазочку с горсткой пряников, политых разноцветной глазурью.
— Хорошо, что отец тебя не понял. Думала бы, что несешь…
— Опять нарываешься, Цзяо, — хмыкнула Лесли, неумело копируя говор луноликого человечка, но в словах ее не было угрозы, а на лице — готовности к драке. — Это имя такое китайское? Цзинь-минь-бинь?
Носик чайника гулко звякнул о край пиалы. Разлив улун, маленькая Цзяо стащила у папы из-под носа блюдце с остатками айвового варенья, засахарившегося в сладкий снежок, и отвернулась к раковине, где уже высилась башня сковородок и кастрюль. Лесли заметила, что глаза у нее поблескивают — о, эти злые слезы ребенка, которого дразнили глупые соседские дети! — и не сдержала улыбки. Наивный мистер Янг, приняв веселье гостьи на свой счет, шевельнул в ответ уголками губ, отчего глаза его окончательно превратились в щелочки, и перевел взгляд на хозяюшку-дочь. Та усердно натирала блюдце губкой-сеточкой, словно в мире не нашлось дела важнее, чем мытье посуды в половине пятого утра. Спина у нее была тощая, и лопатки выпирали, как подрубленные крылышки у цыпленка. На столешнице разлились озера и реки мыльной воды.
— Слушай, Купер… Ты все равно от меня не отстанешь, да? Думаешь, я не выдержу еще год? О'кей. Наслаждайся. — Она обернулась, стряхивая с рук белую пену. — Только пожалуйста. Пожалуйста, не произноси это имя, вообще не произноси. Ты даже правильно этого сделать не можешь.
— Заметано, — как ни в чем не бывало согласилась Лесли, опустив подбородок на скрещенные пальцы. Девочка заслуживала маленькой поблажки. — Слушай, в этой халупе вилка найдется, а?
Тельма без слов нашарила в ящике столовые приборы и шлепнула на стол. Повисло долгое молчание, только изредка шелестел китайский да капала вода из крана, отсчитывая медленно тянущееся время.
— Ты папочке ни в чем не признавалась, значит, — сказала Лесли наконец.
— Еще нервы ему мотать, ага, — невесело усмехнулась Тельма, подув на обжигающий чай. — Он рад, когда я рада. А если его маленькая Цзяо будет вешать нос из-за ерунды, опять пойдут все эти врачи, таблетки, страховки… Так что да, Лесли. Я заебись как счастлива в вашем гребаном Стилуотере.
— А он совсем у тебя по-английски не балачит, что ли? — Лесли надкусила пряник: рассыпчатый, мягкий, со сладкой начинкой из тыквенной пасты.
— С клиентами хочешь, не хочешь — забалачишь… Тогда, в Огайо, папина закусочная в центре была, для туристов. Он у тебя спросит, какую ты лапшу любишь, хоть на двадцати языках. Приятного аппетита пожелает. Ну и всё. Ну и поговорили.
— Ты жила в Огайо?
— У меня мать в Огайо, — брякнула Тельма и замолчала.
— Пряники ваши ничо так. Папаша делал, небось.
— Юэбины. Это мои юэбины, Купер, подавись ты своим пряником. Хоть бы вид сделала, я не знаю, что меня ненавидишь. Смотришь, как на зверушку в зоопарке, и всё.
Скорее, подумала Лесли, как на птичку, выпавшую из гнезда: что будет, если вырвать тебе, моя малиновка, перышко, раздробить тебе, малиновка, крылышко, как скоро ты перестанешь петь?
Надо было отдать Тельме должное, она держалась год. Ни шагу назад не сделала, не отступилась, не споткнулась, нет: вымахала в красивую и злую, любо-дорого смотреть, девчонку, ясную, спокойную и всегда готовую — дайте только очки снять — к драке. Лесли замечала, потому что глядела пристально: хотелось знать, когда она перестанет трепыхаться и запросится на волю.
— Ты бы на меня, — сказала Лесли лениво, отламывая от юэбина еще кусочек, — в моей родной хате еще не так бы смотрела. У нас пряников не водится... Добрых папаш, — усмехнулась она, — впрочем, и подавно.
Она снова перевела взгляд на стену. На фотографии маленькая Тельма, стоя перед загоном, через решетку протягивала морковь любопытной козе; позади маячил ее папа, еще молодой и отнюдь не такой круглолицый. По соседству на обоях можно было разглядеть светлый лоскуток: как будто до недавнего времени там висел второй снимок, закрывая стену от кухонного нагара и грязи, да оказался снят за какую-то провинность.
— Чего это мамаша твоя в Огайо, а вы тут?
— От любопытства кошка сдохла, Купер.
— Да хорош ломаться. Можно подумать, большая тайна.
Тельма равнодушно пожала плечами.
— Никакая не тайна. Мамаша драпнула от нас через океан, слова не сказав. Мы приехали, а она нашла тут себе какую-то чокнутую бабу, живут, ребенка завели, ну и вот… И вот, короче. Вся история.
— Ну, бывает.
— Бывает.
— Могли бы в Шанхай свой вернуться. Или откуда вы там.
— Шанхай… — усмехнулась она. — Ну да. На карте не найдешь этот «Шанхай». Я тут хотя бы в колледж могу поступить.
— Да, и на какие шиши?
— Фиг знает.
Лесли решила уж не огорчать Тельму рассказами о том, какой процент учеников их школы, худшей во всем районе, умудряется попасть хотя бы в захудалый стилуотерский университет и тем более в места приличнее оного, хотя знала: они учатся с дочерьми прачек, которые станут прачками, и сыновьями грузчиков, которые к пенсии дослужатся разве что до почетного звания главного складского сторожа. Сама она до сих пор не потрудилась выяснить, чем занимался ее давно сгинувший папаня, и не привыкла задумываться, откуда берет деньги мать (рядом с ней то и дело возникал очередной приятель, в чьем кошельке удавалось наскрести пару десяток на супермаркет). Что ждет ее после школы, Лесли и без этого представляла прекрасно. Улица. Тот, кто начинал с мелких краж в магазинах и собирал подать с малышни, заканчивал там — в дивном мире городских трущоб, где вспыхивают и гаснут бандитские разборки; в наркопритонах, где наркоманы молят дилеров о дозе, всего одной, взаймы; в придорожных канавах с проломленной головой. Оказаться в числе последних Лесли не боялась. Улица была сложной экосистемой со своими хищниками и беспозвоночными, а хищнические задатки она в себе обнаружила рано и до семнадцати лет оттачивала на всех, кто подворачивался под руку: матери, учителях, однокашниках. Теперь школьные игры ей, уже одной ногой залезшей на теневую сторону Стилуотера, порядком наскучили, собственная шайка сидела в печенках. И правда, кто станет плескаться в лужице, если рукой подать до океана?
— Оставить тебя в покое, что ли, — задумчиво сказала Лесли, хотя бросать начатое не собиралась. Просто она давно не давала своей жертве возможность лечь кверху брюшком, а Тельма сейчас казалась сонной, разомлевшей и совершенно беззащитной. — Попроси сейчас, детка, и довольно с тебя.
Это было щедрое предложение — заслужить свободу без унижения и улюлюканья довольных зрителей, неизбежного в школе. Всего несколько слов — и учись себе спокойно, не прячь синяки от папы, мечтай о колледже, не трясись за карманные деньги: живи, как все беспечные, беспозвоночные дочери лапшичников и прачек.
Ответ Тельмы ее почему-то не удивил.
— Ну еще чего, — будто бы даже весело хмыкнула та. Ухмылочка у нее была чудесная: такой порезаться можно, как бритвой. — Обломись.
Мистер Янг снова наполнил пиалу гостьи до краев и обмахнул тряпочкой стол, стирая и лунные полукружья от чая, и пряничные крошки. Чаинки закружились в водовороте и осели на дне, похожие на мушек, угодивших в смолу. Лесли с удовольствием прихлебнула — напиток хранил теплый вкус лета, и солнца, и дыни, сочащейся медом по срезу; ничего общего с мутной дрянью, растекающейся от опущенного в кипяток пакетика с чайной трухой.
Подсыпав в вазочку новых конфет с лакрицей и женьшенем, маленький китаец одной рукой сгреб фантики, а другой — опустевшую миску. Если он каждый день так старается для посетителей, то они, эти бедные эмигранты, подумала Лесли, не самые несчастные люди на земле: Тельмин папаша выглядел дурак дурачком, зато любил принимать гостей и готовил отменно.
А может, ей показалось так потому, что дома из еды лежал годовой запас макарон да замороженные фрикадельки.
Многие американцы сторонились забегаловок, в изобилии разбросанных по Чайна-тауну, потому что мало кто хочет получить на обед кусок хорошо прожаренной собачатины или запеченные поганки. Лесли понятия не имела, какие именно ингредиенты закинул мистер Янг в ее лапшу, но вышло неплохо, и она не очень бы расстроилась, скажи он, что такой замечательный вкус блюду придают маринованные свиные уши. Впрочем, мистер Янг при всем желании не мог открыть своих секретов: пытаясь заговорить с ней, он всякий раз терпел поражение. Вот и сейчас, убирая тарелки, он проворковал на своем языке какой-то вопрос, но Лесли оставалось только взглянуть на Тельму: мол, переводи уж.
— Отец спрашивает, как тебе еда, — сонно пояснила она, откусывая от лакричной палочки. — Вкусно ли.
— А-а, — сообразила Лесли. — Ну скажи... что вкусно.
Мистер Янг, заслышав знакомое слово, широко улыбнулся: в точности как ребенок, которому удалось отыскать долгожданный подарок, припрятанный в шкафу.
Ночная синь над пиками крыш поблекла, забрезжил в окнах свет: некоторые жители квартала уже просыпались, пока другие досматривали последние утренние сновидения. До автобуса, однако, времени оставалось немало. Мистер Янг украдкой кинул взгляд на часы. Круглое лицо осунулось от усталости. Судя по всему, он мучился неловкостью: ведь и гостью из дома не выпроводишь, и спать не ляжешь, и дочь не уложишь, и разговоры водить не станешь — какой разговор у немого со здоровым?
— А это что за хрень? — спросила Лесли, подцепив с тарелки вяленый ломтик, посыпанный сахарной пылью. Они молчали уже целую вечность, и ей надоело.
— Засахаренный имбирь, — пробормотала Тельма сквозь сон.
Она посапывала, уронив голову на сложенные руки, и через пару минут совсем задремала. Очки сползли на кончик носа, тушь хлопьями сажи осыпалась под глаза. Ну спи, малиновка, спи сладко в своем гнезде, подумала Лесли, сегодня я все равно не потащусь в школу, так что наслаждайся покоем и отдыхай, а на следующий день… на следующий день посмотрим, будешь ли ты еще чирикать.
Мистер Янг поднял дочку на руки и, хотя ноша явно была ему не по плечу, понес наверх, по лесенке, круто уходящей в мансарду. Скрипнула деревянная ступенька. Казалось, еще немного — и следом заскрипит под тяжестью и бедная спина тщедушного китайца. Опечаленный тем, что вынужден на время покинуть Лесли вопреки законам гостеприимства, он замер и виновато обернулся на нее. Лесли махнула рукой: идите, идите, не беспокойтесь. А когда заботливый папаша скрылся из виду, тихо отодвинула стул, на прощание погладила по голове пса, который свернулся клубком рядом с мойкой, и вышла через задний вход, на ходу застегивая куртку и пряча руки в карманы. Весенняя заря расцветала на горизонте, распугивая с небосклона последние робкие звезды. Мимо промчался на велосипеде, прямо по луже, разносчик газет. Было зябко, безветренно и почему-то в высшей степени паршиво, к тому же Лесли подозревала, что будет выковыривать из зубов долбанную лакрицу до конца своих дней — или, по крайней мере, пока не доберется до хаты бойфренда, где ее дожидается на полке порядком измочаленная зубная щетка.
И боже, хорошо бы этот придурок не забыл купить новую пасту, потому что от лимонной ее мутило.
5.5.
Во всех уголках пентхауса гремела музыка. Гигантские колонки гудели басами, будто пароходы — трубами, тяжелый ритм бил по пяткам, и Мэтт всем существом содрогался при каждом ударе. Он трижды проклял тот миг, когда Тельма под затихающие звуки очередной песни вывернулась из его объятий и, оставив незадачливого партнера на растерзание публике, направилась к боссу.
Присутствующие долго гадали, скоро ли Лесли Купер налюбуется на свою паству и снизойдет до танцпола, поэтому стоило виновнице торжества подняться с дивана и опустить бокал на поднос услужливого официанта, как все взгляды обратились к ней. Если бы Мэтью не боялся ее до потери чувств, он признал бы, что босс — грациозная, хищная, властная — сегодня великолепна как никогда, но он искренне считал Лесли страшнее Бармалея и опаснее целой армии вооруженных солдат.
— Я надеюсь, первый танец мой, босс, — усмехнулась Тельма, Бармалея не испугавшаяся.
— Второй тоже, детка.
Перед танцем босс ослабила узел на шее, стянула через голову галстук и отшвырнула назад, в толпу. Мэтт поймал его, словно счастливая подружка невесты — свадебный букет, и долго пялился на полоску ткани, оказавшуюся у него в руках. На лиловом поле расцветали, как на гербе, геральдические лилии. Сжимая этот нежданный трофей, он поплелся к барной стойке и затребовал у бармена содовой со льдом. Тот как раз вытряхнул последние капли рома в бокал Пирса, который рассказывал Шонди, этой забавной девице с дредами, какую-то очень интересную и, вне всякого сомнения, познавательную историю.
Мэтт от нечего делать принялся слушать.
Тельма прижалась к Лесли, будто они были любовницы или сестры. Мэтт смотрел на их танец, вдыхал аромат мужского парфюма, которым веяло от галстука, потягивал холодную содовую и понимал, что в сказочке Пирса нет ни слова правды; по крайней мере, надеялся на это всем сердцем.
— Итак… — продолжил Пирс, размешав трубочкой лед. — Глядя на автобусное расписание, которое уныло раскачивалось на ветру, босс поняла, что никакого транспорта в ближайшие полтора часа не предвидится.
— На ветру? — усомнилась Шонди. — Ты только что заявил, что утро было зябкое и безветренное.
— Неважно! Совершенно не понимаешь ты, женщина, ценность художественной детали… Так или иначе, в это время суток был всего один способ выбраться из китайского квартала — на своих двоих. Босс и пошла, и шла долго, а когда добрела до хаты своего бойфренда, то сразу же брякнулась спать, не раздеваясь, не занавешивая шторы и напрочь забыв вычистить из зубов лакрицу. На следующий день в школе ее не видели, и через день тоже, а вот в пятницу…
— И что было в пятницу? — встрял Мэтт, не находивший себя места.
— Слушай.
6. 6.
До пятницы Лесли провалялась дома у своего бойфренда, плюя в потолок и лениво переключая каналы. Домой идти не хотелось, хотя Джейсон оба дня пропадал в автомастерской, бросив ее в компании «Губки Боба» и тоскливых телешоу, которым не светило взлететь до прайм-тайма. Под вечер четверга, словно искупая вину за долгое отсутствие, Джейсон вернулся с ужином: четырьмя бутылками отличного пива и еще теплыми коробочками из китайского ресторанчика на углу Линкольн-стрит. Обнаружив в одной из них лапшу с креветками, Лесли неожиданно для себя рассвирепела и надела проклятую коробку незадачливому приятелю на голову, однако пиво выпила, косяк — выкурила, и вспомнила заодно, каково это — трахаться под марихуаной два часа кряду. Джейсон был во всех отношениях не так уж плох (во всяком случае, ему нравилось, когда она злится), а травка и того лучше, поэтому спала Лесли крепко и голову прочистила изрядно. На третий день поднявшаяся муть улеглась, словно никакой ночи в лапшичной не случалось вовсе. Готовая к новым подвигам, она вскочила спозаранку, чтобы забежать перед школой домой и найти в ворохе белья чистую майку, сжевала на ходу пару черствых хлебцев и заявилась аккурат к концу второго урока.
Третьеклашки во дворе чертили цветным мелом классики. Ребята постарше гоняли баскетбольный мяч, соревнуясь, кто ловчее закинет его в корзину. Получалось плохо. Лесли добродушно пнула ногой по упругой резине, отфутболив мяч игрокам-растяпам, мимоходом хлопнула по плечу Стивена, лопоухого новичка из своей шайки, и поднялась на крыльцо. Одуряюще пахло весной. По асфальту кружила метель из белых лепестков — это ветер, то поднимаясь, то затихая, лохматил ветви вишни. Среди облаков в синеве показалась серебряная стрела самолета. Кто-то с удовольствием жевал сэндвич, сидя на ступеньках, и подбрасывал крошки жадным голубям.
Солнце пронизывало школу насквозь, проникая даже через самые немытые окна.
— Купер, тест сегодня! — со всей серьезностью окликнула ее миссис Пикерман, остановив в коридоре. — Ты помнишь наш уговор?
— Да я только ради теста, считайте, пришла, — хмыкнула Лесли.
— Даже не надейся, что отмажешься. Завалишь на этот раз — будешь математикой все лето у меня заниматься.
Завалю, подумала Лесли. Не буду.
Она вообще ходила в школу потому, что здесь всегда находились желающие купить марихуану.
В Стилуотере, как во всех прибрежных городах, погода менялась быстро. Легкий бриз, дувший с моря, мог в любую минуту превратиться в шквал, пробирающий до костей, поэтому ученики и учителя высыпали на улицу, ловя драгоценные моменты тепла. Многие разлеглись прямо на газонах, разложив перед собой булочки да хот-доги из школьной столовой — единственное, что там можно было брать без опаски за здоровье. Мимо Лесли прошмыгнули к выходу восьмиклассницы. Сбившись в стайку, они щебетали не хуже синичек, обсуждая нового, весьма привлекательного учителя географии. Тельма привычно держалась позади: ее, понятное дело, присоединиться к общему веселью не звали.
Она легко сбежала по ступенькам, на весь лестничный пролет пламенея майкой, красной, словно коммунистический флаг ее далекой родины. Ну и худющая девка-то выросла, хотя на папиных харчах да пряниках, присмотрелась Лесли. Ни груди, ни задницы, одни кости торчат. Синяки — видимо, благодаря чудодейственной мази из дохлых гусениц — уже побледнели, только нижняя губа еще выглядела припухшей, как если бы Тельма долго целовалась на ветру.
Ну привет, моя хорошая, хотела сказать Лесли, вот и встретились. Давай поговорим.
Она уже сделала шаг вперед, от двери — к лестнице, Тельме наперерез, но тут из коридора появился Питер, один из Леслиных подручных, долговязый русый парень в растоптанных кедах. Это с ним она как-то царапала неприличные слова, кто во что горазд, на новехонькой машине директора школы, через весь капот наискосок, и это он первый начал называть ее «босс». Тельму Питер всегда считал чем-то вроде соринки в глазу: ему нравилось, когда девчонки плачут, а она лить слезы отказывалась, что с ней ни делай.
— Чего надо, Маккинли? — сухо поинтересовалась Тельма, когда он загородил проход.
— Да вот смотрю я… — начал Питер, внимательно ее разглядывая. — Патлы-то у тебя поотросли, Янг, а была чудная стрижечка, взглянуть приятно. Боссу сказала бы спасибо. Это же она тебе жвачку в волосы засунула, прав я или не прав?
Не я, мысленно поправила его Лесли, хотя дело было почти год назад. Я держала. А жвачка, Питер, была твоя.
— Проваливай с дороги, — Тельма не повела и бровью.
— Жаль, у меня жвачка кончилась, — разочарованно похлопав себя по карманам, изрек Питер. — Ты мне стриженой больше нравилась.
И он, и она знали, что дело закончится если не дракой, то неприятной потасовкой по всем школьным правилам: по лицу не бить, чтобы на следующем уроке ни один из участников не хлюпал кровью под оханья медсестры, и прекратить по звонку, потому что за постоянные опоздания светила воспитательная беседа в кабинете директора. Питер, безумно похожий в этот момент на своего тезку из «Нарнии», протянул руку, как будто собирался заправить Тельме за ухо растрепавшие волосы, но та вдарила ему по коленной чашечке и вывернулась — не столько беспомощно, как раньше, сколько неуклюже. В печень надо было бить, глупая девочка, подумала Лесли, в печень, пока он открылся, потом с другой стороны — в корпус и под конец — между ног коленом. Она наблюдала за происходящим скучающе, как за средненьким матчем по шестому каналу, исход которого зрителю интересен еще меньше, чем бесчисленные рекламные паузы, но тут Питер по-хозяйски скользнул пальцами по Тельминой щеке, толкнув ее на лестничные перила, та обреченно ругнулась сквозь зубы — и безразличие Лесли проломилось, треснуло, как гнилая доска. Сама от себя не ожидая, она в два шага преодолела расстояние от дверей до лестницы, стиснула плечо приятеля и отшвырнула того назад, бросив яростно и зло:
— Да отъебись от нее уже!
— Ты чего, босс? — ошалело уставился на нее Питер, вмешательства со стороны не ждавший. — С катушек двинула, что ли?
Тельма стрельнула по ним взглядом и спокойно наклонилась за укатившимся апельсином.
— Питер, — напряженно произнесла Лесли, чувствуя, что еще немного — и она поставит своему дружку фингал под глазом. — Вали, пока в морду не дала.
— Блядь, если у самой руки чешутся — язык сказать отсохнет? — возмутился он, потирая предплечье. И вдруг ухмыльнулся: — Ну давай подержу, чтобы не драпнула. Я не в обиде.
— О-о, — меланхолично улыбнулась Тельма, сдирая с апельсина шкурку. — Не переживай, не драпну. А тебе с каких пор помощь нужна, Купер? Сдаешь, что ли?
— Ну ты напросилась…
Питер аккуратно закатал левый рукав белой пижонской рубашечки и принялся за правый.
— Исчезни, я тебе сказала.
— Босс…
— За школой, через два часа, — велела Лесли отрывисто: не хотела разводить склоку со своими. — Поговорим. А сейчас вали.
— Ну ты типа самая главная у нас, — хмыкнул Питер, разводя руками. — Потому что, блин, самая бешеная. О’кей. Если хочешь знать мое мнение, давно пора тебе самой было за нее взяться.
Когда он ушел, напоследок толкнув Тельму плечом, они с Лесли остались под лестницей вдвоем. Мимо, никого и ничего не замечая, прошмыгнул молодой и безмерно привлекательный учитель географии, но вскоре его голубой глобус исчез в отдалении, не без фальши насвистанный шлягер затих, и снова воцарилось молчание. Как воспитанная девочка, Тельма, не обнаружив поблизости мусорного ведра, засунула апельсиновую кожуру в туго набитый рюкзак, распихав между учебниками, пеналом и коробкой с ланчем. Денег на школьный кафетерий она вот уже год не носила — все равно отберут, так что еду ей давал с собой, видно, заботливый папа.
— Купер, если ты решила себе завести персональную девочку для битья…
Лесли отвечать не стала и на мгновение прикрыла глаза.
С улицы несся радостный гвалт. Солнечные лучи вплетались в кроны деревьев во дворе, и серое кружево полуденных теней, проникая сквозь засиженное мухами стекло, ложилось на пол, на разбросанные окурки, на рисунки из пепла и песка, насыпавшегося с подошв. Свет просеивался сквозь витавшие в воздухе пылинки, как мука сквозь решето. Здесь, под лестницей, Лесли пять лет назад выкурила первую сигарету: у отчима стащила пачку, у матери — спички, по-братски разделила добычу на свою гвардию и героически, единственная из всех, не закашлялась от едкого дыма, чем заслужила молчаливое уважение двенадцатилетней шпаны. Дурные привычки приобрести проще, чем хорошие; с тех пор многие из ее компании смолили на каждой перемене, как взрослые мальчики и девочки. Лесли же завязала коптить легкие, когда занялась боксом, курила по настроению, все реже и реже, а сигареты таскала на всякий случай — чтобы угостить приятеля или, если станет совсем паршиво, выкроить в вечной спешке пять минут тишины и разгрести бардак в голове.
Сейчас ей была нужна эта тишина.
Как заебали вы меня, подумала Лесли, сперва Питер, теперь ты. Выискались, блядь, охотники глядеть мне в душу. Что вы там хотите найти, охотнички, на этой свалке, в кучках запылившегося хлама, в горах металлолома, проржавевшего насквозь? Копаться в грязи, тянуть за торчавшие нитки собственных мыслей и самой было неприятно: все равно что рыться в помойке, рискуя напороться на бутылочные осколки или порезать руки о банку из-под консервированного тунца.
— Черт, а жигу-то я посеяла, — вспомнила она, потянувшись за куревом.
— Ща. Папа с меня обещание взял, что верну.
Тельма запустила руку в рюкзак, разгребла корки и протянула латунную «Зиппо», выуженную со дна. Повертев в пальцах зажигалку, чуть липкую от апельсинового сока, Лесли принялась шарить по карманам в надежде обнаружить свой «Мальборо» и наконец извлекла на свет божий мятую пачку: та завалялась в куртке среди пятицентовиков, использованных билетов на автобус и каштанов, подобранных осенью в центральном парке. Одним словом, бардак: в вещах не меньше, чем в башке.
— Потом покуришь, — одернула ее Тельма. Привычным жестом стянула очки, отложила на забитую бычками батарею и посмотрела на Лесли, словно уже прикидывала, куда бить: под ребра или в челюсть. — У меня лабораторная по биологии через пятнадцать минут. Драться собиралась? Сейчас давай.
Лесли всегда удивляла ее неизменная готовность к драке, разом обнажающая под коростой спокойствия все чувства, как открытый перелом обнажает кости: другой бы на ее месте слинял при первой возможности, благо их представилось немало, Янг же стояла рядом и терпеливо ждала очередной дуэли, хотя на победу могла рассчитывать не больше, чем год назад. По сравнению с Лесли, взрослой дылдой за шесть футов роста, она выглядела птенчиком, а птенчику не вырвать шейку из клюва хищной птицы. При такой разнице сил школьные потасовки грозили печальным исходом, однако злость делала Тельму упрямой, безрассудной и по-своему счастливой. Она была готова. Она хотела драться. Лесли исподлобья окинула ее взглядом с ног до головы — разбитые локти, щуплые напряженные плечи, близоруко прищуренные глаза — и вдруг ясно поняла, что руку больше не поднимет. Ни сейчас, ни потом, никогда. Если бы она лучше знала, что такое сочувствие или нежность, то попыталась бы описать свои чувства одним из этих слов, но выразить их оказалось сложнее, чем мистеру Янгу — сказать на английском, какая хорошая девочка Цзяо.
Отличная, блядь, девочка.
— Никто не будет тебя бить, тупица, — сказала Лесли после затянувшейся паузы. Эта мысль принесла ей облегчение, будто она наконец выловила на свалке толстую помоечную крысу, долго точившую зубы, и подняла за хвост. — Вообще никто в этой школе, никогда. Пальцем не тронет, сечешь?
— Чего?
— Того, бля. Гуляй отсюдова, готовься в свой колледж, пеки свои пряники, Тельма Янг. Никто приебываться не будет, отвечаю. Хватит, гейм овер, надоело мне.
— Тебе какая вожжа под хвост попала, Купер?
— А тебе за каким хером это понимать? Радуйся и мотай удочки, пока дают.
— Ага, радуюсь! Ты мою жизнь за последний год превратила в ад, а теперь надоело, вот так? И плевать, что я в больнице лежала неделю, и плевать, что волосы состригла, и что от арматуры у меня — на, любуйся — шрам остался… и тот раз в туалете на третьем — да, тоже плевать… Думаешь, всё: ты выиграла, я проиграла, и хватит?
— Да ни черта не думаю. А ты считаешь, это как должно кончиться, Янг? Хочешь драться до тех пор, пока кто-нибудь не проломит тебе башку о батарею? Или в полиции не насиделась? Ищи проблем на свою задницу в другом месте.
— Маккинли спит и видит, как я у его ног рыдаю, и не он один. Они тебя все равно не будут слушать.
— Ну они не такие ебанутые, как ты, — усмехнулась Лесли. Представила, как дает недовольному Питеру в зубы, и сразу стало веселее на душе. — Будут. Даже если первая полезешь, не тронут. Спасибо скажешь еще.
— Я — тебе — спасибо? Ты два дня назад хотела, чтобы я тебя у м о л я л а прекратить.
— Ну, хотела, а теперь не хочу.
Лесли выпустила дым и затушила о стену сигарету, прогоревшую до фильтра. По ту сторону двери прыгала через скакалку, считая прыжки, девчонка в джинсовке поверх легкого платья. Ее подружка ела мороженое, которое на припекающем солнце таяло в шоколадное молоко, и лениво листала замусоленную тетрадку. Потом она кинула взгляд на часы, нахмурилась, и обе заторопились к крыльцу. До конца большой перемены оставалась пара минут. Миссис Пикерман не терпела опаздывающих — пора было идти.
— Все, детка… Некогда мне тут с тобой рассусоливать. Считай, мир. Молодцом держалась.
Лесли подняла с пола сумку и на прощание, проходя мимо, хлопнула Тельму по плечу. Та отшатнулась, едва не ударившись головой о лестницу, и в кои-то веки повысила голос — едва не сорвалась на крик:
— Ты под кайфом, что ли? Купер?! Блядь!
— Лапша у твоего папахена что надо, вот чего я не сказала, — обернулась с улыбкой Лесли. — И хорош материться уже, не идет тебе.
В преддверии следующего урока ученики, не успевшие понежиться на солнце, толпой хлынули обратно в школу, и лица у них были такие кислые, будто каждый проглотил по ложке уксуса. У дверей мелькали соломенные вихры Питера, по левую руку вынырнула Ребекка, которой явно не терпелось похватать новыми джинсами, и Лесли быстро закружил водоворот своих, хотя сейчас она не могла сообразить, почему еще теряет время в их компании. Хорошо еще, что не придется объяснять свою недавнюю вспышку. Они поноют друг другу, пожалуются на непредсказуемость босса втихомолку, чтобы Лесли не услышала, а какая-нибудь мамзель вроде Мэри-Энн демонстративно махнет хвостом и сделает вид, что плевать хотела на ее распоряжения, однако не ослушается никто: кишка у них тонка.
7.7.
— С тех пор босс Тельму действительно пальцем не тронула, — подвел итог Пирс. Заслушавшемуся Мэтту в содовую уже подливали двойную порцию виски. — Ну, как — не тронула… И по плечу вот хлопала, и по голове гладила, Гэт мне рассказывал однажды, что и за нос оттаскать не чуралась, особенно если выпьет. Но помните, как мы обживали это уютненькое местечко, а? На вторую неделю в подвале ринг поставили. Новенький, красивый, словно в кино. Усраться от восторга, короче. Посмотрела на него Тельма, полюбовалась и говорит: раз уж такое дело, дай-ка я, босс, тебе пару приемчиков покажу из своего джиу-джитсу.
— Ты говорил, она дзюдо занималась, — возмутилась Шонди, подловив рассказчика на очередном вранье.
— «Посмотрим, значит, на что мое кунг-фу против твоего бокса годится», — продолжил вещать Пирс, пропустив мимо ушей ее упрек.
— Ну и?
— Ну босс ее и послала. Нет, мол, и не проси. Десять лет прошло, понимаешь, а всё не отболело. Я видел, что она сделала с типом из «Детей Самеди», который Тельме запястье сломал… Помнишь? Зла босс была до кровавых чертиков в глазах, не подходи — прихлопнет. Не знал бедняга простых правил. Надеешься еще понянчить своих внуков? Не суй пальцы в розетку, не бери в долг у мафиози, не играй с заряженным пистолетом и не делай больно Тельме Янг. Это опасное чувство, моя милая Шонди, не что иное, как обратная сторона нежности, и лучше уж увести у Лесли Купер миллион-другой баксов, чем встать на его пути.
Мэтт при упоминании «миллиона-другого» нервно сглотнул, но, завороженный, не шелохнулся.
— У босса было тяжелое детство. Видала черные кварталы для бедноты, нет? Так послушай простого черного парня. В тарелке у тебя чаще пусто, чем густо, носок на Рождество может похвастаться разве что дыркой, а серьги к выпускному балу девчонки берут на прилавке под вывеской «Широкий выбор товаров за 99 центов». Неудивительно, что Лесли Купер, выбравшись из этой дремучей задницы, со временем полюбила окружать себя красивыми вещами. Когда твое состояние, честно нажитое на торговле оружием, наркотиками и людьми, насчитывает десятки миллиардов, ты можешь позволить себе роскошь. Как будто никакой задницы, никакой нищеты и в помине не было, сечешь? Если дизайнер для хаты — то самый дорогой, если серьги — то брильянты не меньше пяти каратов, если туфли — то «Джимми Чу», если запонки — то такие, будто метят в сокровища британской короны. И вся эта любовь нашего босса к прекрасному началась с одной-единственной вещи... с куколки из китайского фарфора — белее лунного света и недолговечнее снега в ноябре.
@темы: Saints Row, фики
