Power

Этот неловкий момент, когда стряхиваешь пыль с «Каллиграфии» и понимаешь, что не можешь влюбиться в новый фандом, пока не заржавела — и еще вызывает чуйства, много чуйств — старая любовь. «Звездные войны» — это, конечно, хорошо, да и сериалов много славных, но Saints Row есть Saints Row.

Жаль, что третья часть не такая классная, как этот трейлер. Или АУ по ее мотивам, которую мы придумали. Да, я отдаю себе отчет в том, что у нас вообще две трети истории «Святых с третьей улицы» — АУ. Да, я не понимаю, почему студия решила из истории про гангстеров сделать историю о раздолбаях в космосе. И все равно не могу отделаться от желания перепройти всю серию запоем. Как и от желания, чтобы Agents of Mayhem оказались пятой частью — обязательно с кооперативом, но, пожалуйста, без космоса...

В принципе, можно вывести формулу того, сколько слов за вечер я могу выдать. Количество растет в геометрической, и я не шучу, прогрессии в зависимости от числа X (числа херовости, которое хитроумно высчитывается из набранных килограммов, количества оставшихся денег, нагрузки на работе и проч.). Ничего удивительного, что за минувший месяц я написала три главки. Некузявых. Но — три.

@темы: Saints Row

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

джо — вороватая жо...

Некоторые кошки боятся огурцов. Некоторые огурцы не без причин боятся некоторых кошек. А я в последнее время боюсь оставлять без присмотра еду. Отойдешь на десять минут, вернешься на кухню — а там половину твоего огурца съели, надкусили кабачок, перец по полу поваляли, остатки гречки слизали, вино выпили, в общем, беспредел.

Но у Джоннички в мае день рождения, ей можно.

@темы: кабачки пушистые

---

Dishonored 2

Испытываю жгучую потребность просто. оставить. это. здесь.

tumblr

---

Я так и не определилась, хочу ли писать книги. Всю жизнь меня колбасит: «да» — «нет» — «может быть» — «лучше сценарии» — «лучше романы, но на пенсии» — «люблю фички и proud of it» — «и все-таки да!» — «но все-таки даже фички никто не читает». Как бы то ни было, в рамках фичков уже тесно (все равно они на добрых две трети состоят из хедканонов), поэтому после «Каллиграфии» и «Рыбьей кости» мне бы хотелось написать оридж, где в качестве фигурируют главных героинь фигурируют Козима и Тойве. Этакий young adult роман для девочек в окололавкрафтианском сетинге с напылением постапокалиптики (мда, завернула). В общем, пока романа нет и в ближайшее время не предвидится, имена героинь, скорее всего, поменяются, но поиграть ими в Ужас Аркхема можно уже сейчас.

@темы: but a reflection of Carcosa

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Что у нас котокафе — это понятно. Я считаю, что для полноты не хватает рыжего мейн-куна, но тем не менее. Кроме того, в последнее время у нас еще и новаторское бабкокафе. До недавнего времени я не вполне понимала, в чем его соль… А сегодня вот приползла уставшая, с полностью загруженным мозгом; в голове — сложная иерархия компьютерных папок, перед глазами — программный интерфейс. Я бы до самой ночи продолжила думать о работе, если бы не явилась спасительная пенсионерка с нижнего этажа, под чье ритмичное и мощное постукивание в дверь я даже успела нарезать исполинских размеров салат (длилось это минут десять). Отстучав свой воинственный марш, старушка заявила, что мы должны немедленно выключить сушилку, иначе ночью за нами «приедут». Потому как она, истощив запас терпения, «вызывает центральную».

В общем, надоедливых мыслей о работе и след простыл. Жду «центральную».

@темы: жизнь как ситком

---

Продолжение банкета

Нельзя просто взять и перестать играть с пультом д/у. И перестать любить своих котиков — тоже нельзя.

@темы: жизнь как ситком

---

Как устроить хорошие выходные, учитывая, что твои друзья уехали из города в прекрасную теплую страну, а тебе предстоит очередной грустный визит к стоматологу и вообще всё тлен

1. Взять отгул в счет отпуска. — check!

2. Заказать роллы и объесться ими в одиночестве под красное сухое. — check!

3. Приехать к маме с двумя упаковками антоцианина, чтобы сделать себе peek-a-boo hair (это когда верхний и нижний слои волос красят в разные цвета, в моем случае — каштановый и черничный). — check!

4. Съездить с родителями за покупками. — check!

5. Вернуться домой и приготовить чили кон карне ОГРОМНУЮ СКОВОРОДКУ ДЛЯ СЕБЯ ОДНОЙ СЛОПАТЬ ЕЕ ПОД ХОРОШЕЕ ВИНО КИНО И НИ О ЧЕМ НЕ ЖАЛЕТЬ НУ И ПУСТЬ БУДУ ТОЛСТОЙ — check!

6. Выспаться.

(Правда, пункт 6 возможен, только если мохнатые демоны, обитающие в квартире, уймутся.)

ни фига не выспалась, правда, и пц как устала, зато у меня теперь есть пульт д/у для фотоаппарата, чтобы делать селфи

запись создана: 14.04.2016 в 21:04

@темы: жизнь как ситком

---

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

Profit and Plunder

Голт — в принципе мой самый любимый сопартиец во всем SWTOR.
Ветт — самая прекрасная девушка в жизни Янники Ашер.
Как я жду тринадцатую главу!

(до сих пор не могу определиться, были у Янники и Ветт платонические отношения или... не совсем. возможно, первый раз, когда я не уверена насчет своих же хедканонов)

---

Старые мечты

Коллеги меня понимают.

Статейка: «Ведущий аниматор проекта Тал Пелег еще раз подтвердил, что фирменные романы Mass Effect вернутся и в "Андромеду". Кого и как сможет любить протагонист, пока неизвестно, но любовные сцены будут определенно горячими… В 2014 году Bioware заявила, что в ее будущих играх могут быть реализованы асексуальные и полиаморные отношения».

[17:10:49] Feuille Morte: они это каждый раз говорят. и каждый раз сцены не такие уж горячие)
[17:11:32] Feuille Morte: даешь полиаморные отношения с батарианцами!
[17:12:29] Горобэй: «...А потом герой напал на работорговцев и из чувства праведной мести собрал из них гарем».
[17:12:45] Feuille Morte: во!

Через минуту переключились на обсуждение бант и Татуина, любуемся на картинку с бантой и маленьким бантёнком.

@темы: Mass Effect

---

Лисьи сны

У нас с Катей есть общий Яндекс-диск для обмена черновиками и чистовиками. В нем две папки — «Медузка» для нее и «Тыковка» для меня. В «Тыковке» гора незаконченных фиков — «Лисьи сны» по Бличу, безымянный текст про Корво и Джессамину, безымянный фик про Джокера (Масс Эффект еще жив в наших сердцах), «Сойка» (про Стена и Лелиану), кроссовер про Клементину и Джесси Пинкмана (Walking Dead и Breaking Bad), план «Каллиграфии» и сцены к ней, «Рыбья кость»… Я, тьфу-тьфу-тьфу, вынырнула из глубокого неписца и даже собираюсь что-то из вышеперечисленного закончить. Ну а что-то — выложить как есть.

Вот, например, «Лисьи сны». «Лисьи сны» — плод трех вещей: любви к гинрану, нежности к ёкаям и самой настоящей депрессии. Он сырой, как свежевыкопанная картошка, а вот свежестью как раз похвастаться не может: в этом году ему стукнет три года. Но он всё равно мне дорог, несмотря на затхлость, сырость и ужасающую «лоскутность».

>> фикбук

Название: Лисьи сны
Фандом: Bleach
Рейтинг: PG-13
Персонажи: Гин/Рангику, второстепенные — Айзен/Хинамори, Айзен/Гин
Жанр: романтика, пропущенные сцены
От автора. Как ни странно, писать о Гине — это писать о любви. Гин, по-моему, едва ли не единственный, в чьих стихотворениях Кубо вывел это слово — «love», причем во всех трех. Потом удивлялся, почему это девочки так неравнодушны к Ичимару-тайчо. Ах, Кубо, ну правда? Ты еще спрашиваешь?

>> читать дальше

I

Рангику беспокойно ворочалась с боку на бок всю ночь. Шумела гроза: сперва ласково, потом забарабанили по черепице капли — тук, тук, тук, не пора ли вставать? Теплое сновидение расползлось туманом, раз — и не стало его, утекло сквозь пальцы, растаяло. С улицы слышались голодные песни: коты и кошки всего Руконгая, почуяв приближение утра, воинственно распушили хвосты и принялись шнырять по округе в поиске зазевавшихся птиц или опрокинутых крынок с молоком. Рангику пыталась притвориться, что Гин никуда не делся, и нырнуть обратно в сон. Не вышло. Никто не сопел рядом, не перетягивал на себя одеяло. Гина не было три дня. Начинался четвертый.

Первый луч нырнул в охапку отсыревшей соломы и спугнул нерасторопную мокрицу. Рангику села, подобрав ноги, и принялась выбирать из волос травинки — колючие, упрямые колоски. Воспоминание поскреблось коготком: вот она бросает в лужу грубо выструганный деревянный меч, протянутый Гином, а вот фыркает:

— Не буду я драться с тобой этой грязной палкой, еще чего. От нее одни занозы!

— Я хочу, — ответил он, — чтобы ты научилась сама себя защищать.

— Делать тебе больше нечего. Только и знаешь, что часами молотить по дереву какой-то веткой, и меня еще заставляешь… Кем ты себя вообразил — шинигами? У нас из еды осталась только редька. Редька, слышишь? Противная. Видеть не могу. Сам ее ешь.

Рангику злилась, ох как злилась, хотя ни меч, ни редька не имели к этому отношения. Сколько она себя помнила, мир ткался из тысячи ниток, связывающих ее и Гина. А если он уйдет, оставив ее с бесполезной деревяшкой в руке? Научилась, мол, сама себя защищать — так защищайся.

Занозы от меча — это ничего, это пустяки. Другое дело — нежность к Гину, щепка, вонзившаяся глубоко в ладонь. Как быть, если он уйдет, а заноза останется?

Гин после их глупой ссоры исчез. Раньше она не обращала внимания на его неожиданные исчезновения: обычно Гин возвращался, самое позднее, к обеду следующего дня. Большую часть времени он упражнялся на опушке леса с тренировочной катаной. Иногда отлучался в оживленные районы Руконгая — и приносил, будто извиняясь за долгое отсутствие, то, что она ценила больше всех сокровищ на свете: слипшиеся сладости, стащенные с прилавков, заколки, которые чудом удавалось выменять у девочек побогаче, новые сандалии.

Рангику вышла на улицу, сонно щурясь. Дождь кончился, унес кусачую жару. В мелких лужах плескались солнечные зайчики. Там, где расступалась ночная синь, виднелось небо — чистое, как свежевыстиранная ситцевая скатерть. За овражком трещали кузнечики, с другого конца улицы плыл запах теплого хлеба.

Хотелось есть.

Хотелось, наконец, есть что-нибудь, кроме редьки.

Рангику кинула камнем в голубя, сидевшего на обочине. Не попала — булыжник шлепнулся в грязь. Нахохлившаяся сонная птица встрепенулась и взмыла в воздух. Далеко, правда, не улетела: села на дерево и осуждающе взглянула оттуда на рыжую злую девчонку. Голубю было не привыкать: стояло воскресенье, а по воскресеньям в Руконгае любили баловать домашних пирогами с голубиным мясом. Он почти не боялся. Большая часть тех, с кем он выпорхнул из гнезда, встретила свой конец в котелке с жидкой похлебкой, так что мир знавал птичьи судьбы печальнее, чем его.

— Ты неправильно кидаешь.

Гин появился неожиданно, как обычно. Рангику обернулась на голос.

— Всё-то ты знаешь, Гин. Всё-то ты умеешь.

— Знаю, — сказал он, виновато разводя руками. В левой, подвешенная за тощий хвост, болталась дохлая крыса. — Умею. А вот тебя учишь, учишь…

— Я виновата, да, что не могу убивать голубей? Виновата?

— А жарить ты их можешь, значит, — возразил Гин. — И потом, чем голубь лучше крысы?

— Я не буду. Не хочу. Для меня пусть Хайнеко птиц ловит, — заявила Рангику. — Ей положено.

Длиннохвостая Хайнеко, ленивая пепельная кошка, была ее воображаемым другом.

— Нет никакой Хайнеко, — сказал Гин. — Не выдумывай. Я принес хлеб. И орехов нарвал в лесу…

— Где ты их нашел? Все уже ободрали.

— Места знать надо… Только сразу все не ешь. Живот заболит.

— Не буду, — пообещала она. — Дурак.

Гин протянул руку к ее лицу и вынул репейник, запутавшийся в нечесаных прядях у виска. Ни на секунду не задумалась Рангику о том, что этой же рукой он недавно трогал дохлую крысу. Деловито послюнявила большой палец и растерла засохшее пятнышко грязи на его щеке.

— Можем поиграть в догонялки, — предложил он. — Или попускать кораблики. Вон какие ручьи…

— Дурак, — упрямо повторила Рангику. — Тебя не было три дня. Я тебе покажу догонялки. Я тебе покажу… кораблики.

— Ран…

— Достань. Свой. Меч, — отчеканила Рангику, глядя ему в глаза. — Если ты научился драться, значит, и я научусь тоже. Куда ты пойдешь, туда и я пойду. Тоже.

— Надо было обстругать получше, — сказал Гин чуть озадаченно. — У тебя будут занозы, это правда.

— Пусть будут. Подумаешь.

— Сперва кораблики, — деловито решил он. И тут же поправился, качнув крысой: — Нет, сначала завтрак. Потом кораблики. Лето скоро кончится, Ран-тян.

Каждую зиму они становятся старше и каждое лето снова превращаются в детей.

У тех, кто взрослеет в Обществе душ, детство длится так долго, что все забавы успевают надоесть, забыться и надоесть снова. Целую вечность ребятня играла в салки и жмурки на пыльных улочках Руконгая: грязь давно въелась в босые пятки, и они стали черным-черны, не отмоешь. Прятки приедались быстрее всего: несложно догадаться, кто где затаился, если места известны наизусть. Рангику ныряла под старое крылечко, залезала на разлапистый гингко, пробиралась через разбитое окно в заколоченный дом — все без толку. Гин всегда находил ее. Сгребал в охапку и спрашивал: «Угадай кто, Ран-ги-ку»?

Следующей осенью, когда гинкго стал золотым, а вода в реке сделалась студеной и прозрачной до того, что на дне виднелась каждая чешуйка каждой рыбешки, вечность кончилась. И кончилось детство: Гин ушел в Сейретей, чтобы стать шинигами.

Зиму Рангику встретила одна. На шестой день снегопада, когда серые хлопья укрыли Руконгай, она потратила последнюю спичку. Она разожгла костер из старых тряпок и сырых досок; дым поднимался такой тяжелый и черный, что сумерки, казалось, сгущались быстрее. Озябшая ворона, склевывая крошки хлеба, придвинулась ближе к огню. Рангику протянула руку, птица доверчиво прижалась к ее ладони крылом.

— Бедная моя, — сказала Рангику. — Снег никогда не кончится, да?

А потом свернула вороне шею, выщипала перья, зажарила тушку и съела.

Этого она так и не простила Гину Ичимару.

Но, говоря откровенно, мир знавал птичьи и девичьи судьбы печальнее, чем ее.

II

Ливень обрушивался на Сейретей, заглушая все шорохи надвигающегося вечера — голоса, и шаги, и стук тренировочных катан. Струи то ласково касались земли, еще вчера трескавшейся от жара, то хлестали ее, как плети. Айзен остановился на пороге, вглядываясь в черное марево. Казалось, мир скоро захлебнется потоками льющейся с неба воды. Туман стер очертания предметов. Айзен ничего не видел, как будто вдруг ослеп, и ничего не слышал, кроме ровного гудения дождя, будто оглох. Он даже не заметил, откуда появился Гин — юркий, как рыба.

Гин скинул гэта у порога, но на полу остались следы хлюпающих носков. Последние дни месяца всегда приносили много бумажной работы: капитаны Готэя и их лейтенанты готовили летописи умерших и родившихся душ. Айзен бегло посмотрел бумаги, составленные учеником, а тот принялся возиться с чаем: заваривал в глиняной чашке, взбивал венчиком пену. Дымящийся настой напоминал болотную жижу.

— Гин, ты пишешь как курица лапой. Будь аккуратнее, в который раз прошу. Знаешь, сколько тут помарок?

— Знаю. Четырнадцать, Айзен-тайчо.

— Посмотри, опять все руки в пятнах…

Чернила прочертили на маленькой ладони Гина долгую линию жизни — мимо мозолей от меча. Айзен провел по чернильным разводам пальцем и улыбнулся: скорее своим мыслям, чем Гину.

— Наверное, я с тобой слишком строг. Идеальным лейтенантом не станешь за один день.

Айзен стянул с него промокшее верхнее косоде: так заботливый родитель раздевает после прогулки маленького ребенка, чтобы не простудился. Гин сгибался пополам от щекотки и вертелся, как пиявка. Он был непоседливым и дурашливым ребенком — или, вернее, притворялся таковым. Айзен не выбрал бы Гина в помощники, если бы не мог читать его, как открытую книгу: все его улыбки и хитрые прищуры.

— В последнее время ты мрачнее обычного, Гин. Что-то случилось? Мне ты можешь рассказать что угодно.

— Все в порядке. Не волнуйтесь.

— Иди сюда. Похоже, от дождя у тебя начинается хандра. Тоскуешь по дому?

— Она не любила дождь, — щурясь, пояснил Гин. — Сложно найти крышу, чтобы не протекала. Заливает… Солома потом мокрая.

Ливень пел что-то обитателям Сейретея, убаюкивая их. Колыбельная звучала нежно и печально, как материнский шепот из соседней комнаты. Казалось, достаточно лишь прислушаться, чтобы различить слова. Гин улегся, положив голову Айзену на колени.

— Расскажи мне о ней. О своей сестре.

— У нее золотые волосы. Разбитые коленки… Она не любит редьку.

— А что любит?

— Хлебные горбушки… Цветные ленты для волос. Хурму.

— Мы можем найти ее. Я позабочусь о ней, обещаю. Как ее зовут? Ну, Гин? Что же ты молчишь?

«Скажи ему», — прошептала Шинсо.

Шинсо из змейки выросла в змею. Иногда она сворачивалась под сердцем и, холодная, не шевелилась, будто впадала в спячку, но чаще копошилась внутри: все внутренности, все кости были изглоданы ею. Каждое слово Айзена ворошило змеиное гнездо тоски. Шинсо любила имя «Рангику» — заглатывала его жадно, как живого мышонка, и затихала, насытившись на время. «Скажи ему, как ее зовут, — прошептала она, овивая мокрые ноги Гина. Шинсо была жадной, Шинсо хотела есть. — Скажи ему, скажи ему, если он хочет знать, скажи, скажи, скажи».

Он не произнес ни слова: сделал вид, что заснул.

Скоро Гин посадил целую рощу. Целый месяц ногти у него были черные из-за забившейся под них грязи. Люди не уставали повторять, что он тронулся умом: на такой бедной земле прихотливым растениям не выжить. Хурма, однако, зацвела следующей весной, когда в Сейретей пришла босоногая девочка в рваной одежде и с разбитыми коленками.

Через семь лет, когда девочка стала офицером Готэя, на деревьях завязались плоды.

III

— Рычи, Хайнеко!

«Давай. Ну же, — мысленно попросила Рангику, съежившись под взглядами уставших экзаменаторов. Это была ее третья и последняя попытка: остальные выпускники давно высвободили свои мечи и, счастливые, разбежались праздновать конец учебы под сдержанную похвалу своих капитанов. — Порычи немного». Но серая кошка только лениво махнула хвостом: «Ты не злишься. Я не злюсь. К чему рычать? Хочешь похвастаться перед этим, темненьким? Лучше улыбнись ему, моя хорошая. Давай. Никто не любит плакс. Уж этот красавчик точно не любит».

Вскинув голову, Рангику последовала совету Хайнеко и улыбнулась недавно произведенному в капитаны Кучики Бьякуе. Обаяние частенько удерживало ее в шаге от провала, но не на сей раз: казалось, от Кучики-тайчо улыбки отскакивали, как солнечные лучи — от глыбы льда. Шиба Иссин клевал носом. Кьераку зевнул, вытягиваясь на стуле.

— Хайнеко стесняется незнакомых. Извините. Я хочу попробовать завтра.

Кьераку ценил хорошие улыбки на вес золота и был готов согласиться, но Бьякуя перебил его — чуть поднял бровь, спросил:

— Матсумото, вы помните, что значит слово «шинигами»? Думаю, если вы освежите это в памяти, то поймете, что в ваших же интересах заранее попрощаться с надеждой стать третьим офицером. Пустые не станут ждать, пока вы приручите свою… «кошку». С меня хватит.

— Знаете что? С меня тоже хватит, Кучики-тайчо, — выпалила Рангику. — Я, может, так себе офицер… Но и вы капитан не очень.

Дверь додзе прошуршала за ее спиной — закрылась.

— Вот это моя девочка, — гордо сказал Иссин. — Мой будущий офицер.

Никто не видел, как «офицер» глотает слезы.

«А говорила, разучилась плакать», — промурлыкала Хайнеко, ехидная, как всегда. Рангику быстрым шагом шла прочь, не разбирая дороги, и ветки били ее по щекам. Она очнулась в саду, в переплетении густых теней под кронами. Замерла, прислонившись к дереву лбом, вздохнула, переводя дыхание. Кора была морщинистая, как запястье старика.

Гин появился неслышно, будто шел не по прошлогодним листьям, а по свежему снегу.

— Угадай, кто?

— Ичимару… тайчо.

— Никто не любит плакс.

— Всё-то вы знаете, Ичимару-тайчо. Всё-то вы знаете.

— Не простила, да?

— Не прощу. Не прощу, Гин!

— Ты стала такой злой девочкой.

У Хайнеко шерсть на загривке встала дыбом.

— Руки, капитан, руки. Уберите.

— А если не пущу?

Гин ткнулся носом ей в затылок.

Рычи, Хайнеко. Рычи, моя хорошая.

Пепел осел на руках капитана Гина Ичимару, оставил ранки, похожие на следы когтей.

— Боже, каким ты стал высоким, Гин. Гин? Гин, не уходи.

Кира Изуру, заставший их в роще, от изумления выронил корзину с хурмой.

Потом любопытные шинигами не раз пытали его в надежде выяснить, есть ли у нового капитана дама сердца. Но Кира помнил, к а к посмотрел на него Ичимару-тайчо, с усмешкой сказавший «Брысь», и поэтому отрицал правду до последнего. Он не дрогнул бы даже под страхом смерти; армия пустых не ужаснула бы его, опытнейшие из палачей не вытянули бы ни слова; трезвый ли, пьяный ли, никому не рассказывал Кира Изуру, как Ичимару Гин и Матсумото Рангику целовались на задворках академии под сенью деревьев в цвету.

IV

— В детстве ты говорил, что мы построим корабль… уплывем из Руконгая в далекую теплую страну. За морем.

— Я врал. Нет там никакой далекой стороны.

— Я вспомнила недавно море, Гин. Мне оно снилось — настоящее, живое. Наверное, когда-то я жила на берегу… Помню следы на песке, наполняющиеся водой. Ветер приносит издалека звук моего имени. Губы, если облизнуть, соленые.

— Мне никогда ничего такого не снится. Ни кусочка той жизни. Только лес, деревья, травы. Кролики. Иногда — окраины каких-то деревень. Редко.

— Это потому, что ты в прошлой жизни не был человеком, Гин, — сказала она, перебирая его пряди, серебряные, как листья речной ивы. — Тебе снятся лисьи сны. Кролики…

— Куропатки.

— Знаешь, говорят, если кицунэ за тысячу лет ни разу не отведает людского мяса, а шерсть его станет серебристо-белой, — продолжила Рангику, перебирая серебряные космы, непослушные, как шерсть зверя, — после смерти ему позволят стать человеком. Тебе вот позволили, Гин.

— Ни кусочка не отведает?

— Ни кусочка.

— А потом?

— А потом, если он проживет достойную жизнь в человеческом облике, то больше не станет лисой. Попадет в Общество душ. Родится человеком и снова, и снова, и снова…

— Как будто это так уж хорошо — быть человеком. Что за награда такая?

— Человеком быть хорошо, Гин. Живым быть хорошо. Лисы потому и хотят жить среди нас, что люди за одну короткую жизнь успевают узнать и почувствовать столько, сколько лисы и за тысячу лет не могут. Но если кицунэ в человеческом обличье будет злым, как зверь, будет жестоким, если не научится прятать зубы, — провела она рукой по его губам, — и когти, — сжала протянутые пальцы, — то боги после смерти в наказание снова превратят его в рыжего лиса. И еще тысячу лет он будет отращивать восемь хвостов, пока шерсть не поседеет опять.

— И все сначала?

— Ну а ты как думаешь.

Гин думает, что любовь сродни свинцовой цепи. Каждый год, проведенный с Рангику, прибавляет новый виток на шею. Каждый год без нее — прибавляет по два. Она не тяжела, эта цепь. Она сворачивается змеем, огромным, как швартовочный трос, заполняет пустоты, помогает прямей держать спину, искренней наклеивать улыбку; сковывает мир, готовый треснуть и разлететься на куски; заставляет чувствовать себя целым, заставляет чувствовать себя спокойным, чувствовать себя счастливым.

Ветер путался в травах, нашептывал им разное. То затихая, то поднимаясь снова, он стряхивал вечернюю росу, перебирая былинку за былинкой. Так Рангику гладила волосы Гина, замирая на висках, гладила переносицу, веки, губы, ресницы, и было немного щекотно, когда она пальцем чертила линию бровей, и было очень страшно, когда казалось, что она может исчезнуть, как ветер.

Мир дышал поздней весной. В зарослях расцветали светлячки. Поднимался ввысь узкий, как прорезь на небосклоне, серп луны, окруженный стайкой звездочек, далеких и робких. Он совсем не походил на неподвижный месяц Уэко Мундо, серебрящий замки из песка, которые возводит и разрушает ветер.

— А иногда боги ошибаются, и вот уже одним из отрядов Готэя командует то ли лис, то ли волк, — фыркнул Гин. — У тебя столько глупостей в голове, Рангику-тян.

Он приподнялся и носом ткнулся в ее согнутую коленку. Детские ссадины давно зажили, но казалось, он может почувствовать губами всю боль Рангику, самую крошечную, пустяковую, давным-давно забытую: все синяки и шишки, набитые в год его отсутствия, царапины, ушибы от тренировочной катаны, след от камушка, впившегося в кожу, пчелиные укусы, резь в растянутой лодыжке, мозоли от узких, не по размеру подобранных гэта.

— Гин, что ты делаешь?

Пятки у нее были мягкие и белые (вовсе не черные, как тогда в Руконгае), щиколотки тонкие, от кожи пахло цветочным маслом.

— Гин…

— Что я делаю? Ничего не делаю. Собираюсь защекотать тебя до смерти, вот и всё.

V

— Ты когда-нибудь влюблялся, Гин?

— Не припомню. Пожалуй, не доводилось.

— Стоит попробовать, — улыбнулся Айзен, провожая взглядом своего нового лейтенанта: тихую девочку, идущую рядом с Кирой. — Не сомневаюсь, тебе понравится.

— Всё-то вы знаете, — с дурашливой почтительностью ответил Гин, склонив голову. Ему было жаль Хинамори. — Всё-то вы знаете, Айзен-сама.

— Почти всё, Гин.

Айзен отечески похлопал его по плечу и снял с капитанского хаори золотой женский волос, свернувшийся у шеи. От новоявленного капитана третьего отряда веяло свежескошенной травой и женскими духами — ароматом терпкого облака, в котором плыла по Готэю-13 прекрасная, удивительная, непревзойденная Матсумото Рангику. Ему самому нравились другие — неглупые и тихие, как Хинамори-сан, те, с кого можно содрать застенчивость и беззащитность, как шкуру с ящерицы. Действительно — почти всё на свете знал капитан пятого отряда Айзен Соске. Одного он не мог понять: почему Ичимару Гин гонится за солнечным зайчиком, который и не поймаешь, и не сожмешь в руке?

Теперь Гин походил на змееныша, отогревшегося после зимней спячки, и ухмылка, намертво приросшая к губам, напоминала беззаботную улыбку мальчишки, пришедшего в Сейретей много лет назад.

Айзен пытался представить, каково любить это существо — безалаберную, шумную, неравнодушную к дешевому саке девицу, чьи прелести заставляют быстрее биться сердца мужчин всего Готэя? Старику Генрюсаю и то неловко стоять рядом с ней: уж слишком бросается в глаза низкий вырез на неплотно завязанном косоде; и Маюри на секунду замедляет шаг, озадаченный улыбкой столь солнечной и глупой, и Комамура скалит зубы в нелепой попытке продемонстрировать людскую учтивость, так не идущую его звериной морде. Айзен с удовольствием сыграл бы в новую игру, составил компанию дуревшему от любви Гину, но не мог сплести иллюзию, которая сделала бы Рангику желанной. В конце концов, что такое любовь, если не череда отражений, миг вымышленного счастья, когда твоя тень обнимает другую в мире теней? Рангику, сотканной из солнца, ярких запахов весны, саке и стирального порошка с приторной отдушкой, не нашлось места по ту сторону зеркала, в мире отблесков, в черной пропасти самообмана, порожденной Кьёка Суйгецу.

Кивнув на прощание Гину, легким шагом он догнал Момо:

— Вы делаете большие успехи в каллиграфии, Хинамори-сан. Придете в пятницу?

— На ваши уроки ходит столько людей… наверное, среди них есть и более способные ученики, Айзен-сама, — улыбнулась она, не решаясь поднять взгляд. — Я только отнимаю ваше время.

— Приходите, Момо. — Обращение замерло у него на губах. Хинамори напоминала маргаритку, склонившую венчик перед дождем; ему стало любопытно, как эти нежные пальцы будут смотреться в пятнах от чернил, синих и красных. — Я буду вас ждать.

Нет, ему не понять, почему Гин до беспамятства увлечен своей подружкой.

Иное дело — Хинамори, милая Хинамори, сиявшая отраженным светом идущей на убыль луны. Можно гадать, обрывая лепестки маргаритки: любит? не любит? Как ярко будет пылать ее меч, если он умрет?

Да что там. Конечно, любит.

Конечно, так ярко, что всё спалит.

VI

— Я разочарован, Гин. Канаме решился на этот эксперимент раньше, чем ты.

— Для начала, — Гин пожал плечами, — хочу взглянуть, какая бабочка вылупится из этой куколки.

— Вижу, ты не слишком уверен в успехе.

— А вы вот ни капельки не сомневаетесь. И славно, очень славно. Оптимистам, как и дуракам, проще живется на свете.

— Ты хочешь что-то сказать? В таком случае я тебя внимательно слушаю.

— Вы когда-нибудь думали, что будет, если мы проиграем?

— В Обществе душ заведены странные порядки, не так ли? Убийство по меркам шинигами — это милосердие. Преступников казнят на Сокиоку, чтобы они никогда не переродились, или запирают в тюрьме на тысячи лет. Теперь Сокиоку нет. И если мы проиграем… я надеюсь, ты позаботишься, чтобы я умер быстро. Будь так добр.

— Буду, — откликнулся Гин. — Доброта — моя вторая натура. Но меня даже больше интересует другой вопрос. А вы когда-нибудь думали, что будет, если мы выиграем?

— Как мало энтузиазма я слышу в твоем голосе!

— Очень скучно быть Королем душ, — пояснил Гин с улыбкой острой, как край бумаги. — Королем Уэко Мундо вы уже стали, и как, весело?

— Тебе здесь не нравится.

— Ну разумеется. А кто приготовит мне чай? А вам? Не говорите «Улькиорра». Спорим, я могу назвать пятьдесят причин, почему в Сейретее лучше, чем тут? А вы — пятьдесят одну.

Гин, подумал Айзен, во многом прав. Жизнь в Уэко Мундо — это жизнь в скорлупе, под куполом искусственного неба. Айзен Соуске, капитан пятого отряда, получил все, чего только может желать шинигами, — верных товарищей, с которыми можно любоваться салютом, преданных подчиненных, отдавших свой меч, молодую женщину, отдавшую себя.

Айзен Соуске, владыка Уэко Мундо, получил королевство песочных замков.

Вот тут-то он понял, что любовь — веретено, любовь — длинная острая спица, наматывающая жилы; распотрошив сердце, вытянув сосуды, она превращает их в пряжу, послушную чужим рукам. Презирая тех, кто отдается чувствам безропотно и покорно, он сам попался в ловко расставленную ловушку. Часть его — истлевшая, растертая в черную сажу — хотела стать послушной и покорной в руках Хинамори. Он знал, почему так происходит: это память играет с ним и снова дурачит обещанием покоя; это Кьёка Суйгецу проверяет владельца на прочность, дразня тем, в чем он нуждается. Вот говорит она: помнишь, как ветер задувал в окно, принося запах тяжелой от дождя пыли? Вот вспоминает он: ветер задувает в окно, перебирает листы бумаги и плещет на них дождем, смывая застывшую иероглифами тушь; вот исчезают, теряя силу, слова, превращаясь в немые подтеки — и Момо, безголосая, целомудренно подставляет капитану для поцелуя не губы, а лоб, и капитан нарушает ею выдуманное глупое правило: в лоб целуют на прощание, а время прощаться еще не пришло. Чуткие пальцы оставляют на его щеках пятна краски — красной, как кровь, и синей, как слезы. Прикосновения обещают столь многое: покой, если он его захочет, триумф, если он его потребует, веру, когда она так необходима. Он привык к слепоте Момо — и сейчас тень Айзена, которым он был в Сейретее, проснулась, слепоты желая и требуя. «Этого ты хочешь? — спросил меч. — Этого? Одно твое слово — ты получишь всё».

Нет. Разбейся, Кьёка Суйгецу.

Вдребезги, кривое зеркало.

Он не позволит иллюзиям подменять настоящее.

VII

— Всегда хотел узнать, что она из себя представляет, лейтенант десятого отряда.

— Золотые волосы, — Айзен провел пальцем по щеке Канаме, — как солнце. Очаровательная родинка на подбородке, справа. Хурму любит, прямо как наш Гин. Не любит редьку. Не думай об этом сейчас. Спи, Канаме.

— А вы поэт, — сказал Гин, когда Канаме погрузился в сон: долгий сон куколки перед тем, как стать бабочкой. — И манипулятор. Неужели не стыдно?

— Разве что самую чуточку, — усмехнулся Айзен. — Гин, брось. Кого ты обманывал, держа в тайне вашу нежную связь? Позволь мне побыть поэтом еще немного… Помню прекрасный вечер, когда Хинамори-кун позвала нас на крышу смотреть салют. Мы праздновали день рождения капитана Хитсугаи, говорили о вечном. Искры фейерверка сыпались вниз, как звезды. Матсумото-сан ненароком обмолвилась, что считает дни с того момента, как встретила в Руконгае смешного мальчишку, вечно голодного и вечно лохматого, с волосами серебряными, как лунный свет.

— Это вы присочинили ради красного словца.

— Мальчишка забредал в самую чащу леса, чтобы нарвать на обед орехов, и дул ей на разбитые коленки. До того разговора я думал, что ты завел себе игрушку. Но играть с членом семьи… нет, Гин. Даже для тебя это слишком.

— Когда вы стали докой в семейных вопросах?

— Ты — моя семья, Гин, — просто сказал Айзен. — Но я хочу быть уверен, что ты выполнишь любой мой приказ. Без сомнений, без колебаний, не оглядываясь. Если ты ее любишь — я не буду тебя мучить. Я закончу всё сам.
— Слишком щедрый подарок для вашего покорного слуги. Разве я посмею утруждать вас?

— Гин.

— Право, я не думал, что подобные пустяки способны омрачить ваши мысли, владыка. Неужели вы считаете меня таким сентиментальным? Одно ваше слово, Айзен-тайчо, и она мертва. Хотя чего греха таить… — Гин едва не замурчал от удовольствия. — Не то чтобы я мечтал проткнуть Рангику мечом, как вы — Хинамори-кун тогда, в зале Совета, помните?

Ох, больно крутанулось веретено; пальцы сами сжались, и Айзен впечатал кулак в стену чуть выше плеча Гина. Будто лопнула от напряжения туго натянутая нитка, за ней другая, и третья, и еще, еще, пока усталость не рухнула на плечи, не сдерживаемая ничем.

— Да, Тоусену проще, — шепнул Гин, мягко кладя руку ему на загривок: заставляя склонить голову, соприкоснуться лбами. Дыхание у Айзена было сбившееся, костяшки разбиты в кровь. Гин заправил за ухо выбившуюся прядку, мазнул пальцами по виску. — Он-то её уже похоронил. Но и вам будет проще, владыка. Уже скоро.

— Я иногда забываю, каким взрослым ты стал, Гин.

Гин гладил его затылок, успокаивая Айзен, как ребенка, но гнев по-прежнему клокотал внутри, как вода в горле утопающего.

— Дурацкое свойство человеческой натуры, не правда ли? Мы хотим того, что не можем получить. Например, чая с молоком, когда в доме молока ни капли.

— Интересно, Гин… Чего хочешь ты? Тоусен ищет справедливости. Что нужно мне, ты знаешь. Но я никогда не мог понять, ради чего ты ввязался в это. Ты можешь получить всё. Ты получишь всё, что пожелаешь. Если скажешь, что именно.

«Одно твое слово», — чуть не добавил Айзен. И остановил себя, поняв, что говорит словами Кьеки Суйгецу.

— Ну я ведь буду рядом, если вы выиграете, — ответил Гин, улыбаясь. — И рядом, если проиграете.

— И всё?

— А я неприхотливый.

VIII

Тоширо вспомнил, как Рангику проговорилась однажды: «Вот Гин своего лейтенанта не гоняет, как вы меня…» Быстро поправилась, будто смущенная сорвавшейся с языка неучтивостью, сказала с улыбкой: «Ичимару-тайчо». Неделей позже Тоширо, проведя утро в ожидании нерадивой подопечной, которая завела привычку валяться в постели до полудня, явился в ее покои и обнаружил, что Матсумото нежится среди одеял в черной юкате, похожая на хищную ленивую кошку. «Ичимару-тайчо» на маленькой жаровне готовил завтрак; от него пахло молоком, ванильным сахаром и тестом. Попробуйте, капитан Хитсугая, сказал он. Ну же. От моих блинчиков еще никто не умирал.

Гин запихнул в него эти блинчики практически силой, не переставая улыбаться, и варенье из хурмы, такое сладкое, что зубы сводило, не скрасило жестокую пытку. Кусок не лез в горло. Хотелось сбежать побыстрее. Тоширо ел, давился и думал: ему-то все казалось, что он своего лейтенанта знает как облупленную, а ведь Ичимару, выходит, знает лучше — ведь они делят пополам сны, лежа на соседних подушках.

Делили.

— Я не могу на тебя больше смотреть, Матсумото.

— Глаза закройте, — посоветовала она. — Что, так противно?

— Я не понимаю, неужели ты…

— Неужели! — перебила Рангику. — Было бы здорово, капитан, если бы вы влюбились в хорошенькую девушку. Может быть, такую, как Хинамори, а может, такую, как Карин Куросаки. Хорошенькую девушку с добрым сердцем и без сумасшедшинки в глазах. Очень вам этого желаю — когда вы перестанете пешком под стол ходить. Засыпайте с ней, зная, что она никуда не денется к утру. И нам с вами по-прежнему не о чем будет говорить, Хитсугая-тайчо.

— Матсумото!

— Вы даже довольны моими отчетами сильнее, чем обычно. Что разбурчались-то?

— Ты его правда так…

— Я шла в Сейретей через весь Руконгай. Зимой. Все ноги отморозила, и уши, и руки. Злая, обиженная. Думала, дойду — и стукну его, так сильно, чтоб до слез. И скажу: «Да какой из тебя шинигами, рёва! Какой из тебя шинигами, плакса…» А он оказался третьим офицером. Окончил академию за год — гений выискался, кто бы мог подумать. Мы не виделись, не разговаривали, как чужие.

Тоширо взглянул в окно. Пошел крупный и сильный снег, будто кто-то рассыпал над Сейретеем соль.

— Потом начали?

— Я брыкалась, не хотела. Всю эту его хурму, подаренную на день рождения, выкинула свиньям — сушеную, свежую, всю. Потом нас послали на грунт вместе. Десятый отряд — и его, Гина. Не помню, как назывался город. Помню только, что было наводнение, и пустые такое пиршество не пропустили, слишком много неприкаянных душ, для них это как званый ужин, сами знаете. Я тогда вспомнила, как очутилась в Обществе душ: утонула в море… Думала, умру снова, никто из нас не мог сопротивляться.

— Ичимару уже был лейтенантом.

— Он взял меня за руку. Так смотрел, что я была уверена — вот теперь-то заплачешь, рёва, теперь-то ты у меня заплачешь! Страшно тебе, да, лейтенант рёва? Забыла, какие у него синие глаза… Но он только пальцы мне чуть не переломал, так сжимал. Сказал, чтобы я не смела умирать без него. Нет, не так: «Раньше меня ты не умрешь, слышишь», вот что он сказал… И высвободил Шинсо.

— В банкае.

— В банкае. Страшно умереть вдали от того, кто вам дорог, капитан Хитсугая. Вы родитесь в разное время, проживете две разных человеческих жизни и больше не встретитесь в Обществе душ. Пройдете по улице мимо, не узнавая, не замечая. Я позабуду Гина, вы забудете Хинамори, и она вас не вспомнит. Это уже было не раз и повторится снова. Вы любили другую. Вы полюбите другую. Знаете, что сказала одна моя знакомая девочка? Такая хорошая девочка, слов нет. «Если бы у меня было пять жизней, я бы смогла жить в пяти разных городах, работать на пяти разных работах... и пять раз влюбиться в одного и того же человека».

— Рангику, после того, что Ичимару сделал с тобой… Одного раза тебе недостаточно?

Сделал ее беззаботной, сделал ее счастливой, сохранил сумасшедшинку в глазах — уголек, который сейчас погас?

— Говорят, разлука — младшая сестра смерти. Выпьете со мной, капитан? Я в вашем столе припасла бутылочку на черный день.

Ну конечно. Уж в этом можно было не сомневаться.

Тоширо выпил, морщась. Это была первая плошка саке в его жизни. Горечь жгла губы — но змея внутри остановилась, свернулась клубком: только это и могло ее, голодную до страха, жадную до боли, насытить. Только сейчас он понял, почему они, шинигами, лучше прочих понимающие круговорот душ, так страшатся конца и цепляются за жизнь.

— Да вы с ума сошли, капитан, я пошутила. Дайте сюда!

Говорят, разлука — младшая сестра смерти. Беспамятство — старшая сестра.

IX

— Не гуляй в лесу одна, Карин, — сказала сестра, закрывая входную дверь. — Неужели не страшно?

Отец, выбирая место для отпуска, без памяти влюбился в старый скрипучий дом, стоявший на окраине деревни. Дети наперебой пытались доказать, что близость к цивилизации не угроза семейной идиллии, но Куросаки-старший был непреклонен.

— Трусишка ты, — вздохнула Карин, глядя в окно, черное, как сруб колодца. Сумерки, наползавшие из чащи, окутывали дом.

— Говорят, тут дикие звери водятся, — поежилась Юзу. — И даже оборотни.

— Скажешь тоже. Никаких зверей тут нет. Только духи животных, но они нас не тронут.

Ветер заплутал в ореховых зарослях. Бережно снял с макушки осины последний лист и, качая в широких колыбелях-ладонях, опустил на побуревшую траву. Вдали ухнула сова. Где-то далеко в лесу рыжий лис спал, свернувшись клубком, и снились ему белые теплые руки, треплющие шерсть.

Конец

@темы: фики, Bleach

---

Keep calm & Blade & Soul

Я не так часто создаю мужских персонажей — не могу отказать себе в удовольствии выдумать очередную мэрисьюшечку. Получаются они — не сьюшечки, мужчины — разной степени суровости и продуманности (думаю, капитана Джулиана Шепарда нескоро еще кто-то в этом отношении переплюнет), однако спору нет… Белка по брутальности не превзойдет ни один из них. Белк — это воплощенная мужественность. Белк — непобедимый мастер клинка, спаситель вдов и детей, верный друг, великолепный любовник. Обладатель самого пушистого хвоста и самых кустистых ушей. Наконец, он так молчалив и нордичен, что товарищи по боевой школе прозвали его Тихоня. И теперь я могу представить Тихоню публике!

@темы: игры

---

Starfishbucks Coffee

В бытность тонкой и звонкой студенткой я изобрела диету, которую назвала лавкрафтовской — редактирование и шоколад, шоколад и редактирование. Как известно, Лавкрафт вообще вел нездоровый образ жизни: лопал сладости, запивал их кофе, выдумывал всяких чудов-юдов, разумные грибы и прочих зяб… Ну и редактировал чужие опусы в поте лица, потому что писателем был непризнанным и неоплачиваемым, а кушать хотелось. Сейчас я уже не такая тонкая и звонкая, поэтому кофе — увы — вытеснил из меню этой бесхитростной диеты все сласти. Зато редактирование осталось. Непризнанность тоже. (К слову, Лавкрафт рано ушел из жизни. Интересно, почему это.) Мучаясь из-за низкого давления и отсутствия сна, на работе я пью капучино ведрами, будто надеюсь, что этот божественный напиток наконец даст мне суперсилу или превратит в Сейлор-Кофе. Кофейная призма, дай мне силу. Пожалуйста, очень надо. Хотя бы на ближайшие пару неделек.

(Но в итоге, конечно, я просто буду как Фрай в серии Three Hundred Big Boys.)

@темы: жизнь как ситком

---

Контрабанда

Я люблю нашу квартиру. Окна, выходящие на бульвар. Подвал дома, где живут кошки. Люблю старый румынский шкаф и выкрашенные золотой краской антресоли. Душечку арендодателя. То, что пиццу из соседней пиццерии приносят за двадцать минут. И магазин крафтового пива. И уютный Макдональдс в двух шагах. И магазины, в которых можно купить всё на свете, начиная картошкой и заканчивая корейской косметикой. А больше всего я люблю наши комнаты по двадцать метров каждая и барную стойку, и всё это богатство в десяти минутах пешком от двух станций метро! Не люблю только одно. Бабку со второго этажа. В четверг она колотила в дверь, чтобы сообщить нам какую-то «важную новость». В пятницу звонила Андрею, чтобы он немедленно запретил нам протягивать провода. Сегодня зашла пожаловаться, что мы по ночам «сушим товар», мешая приличным людям спать, — и опять, конечно, обещала милицию и суд. Казалось бы, ну игнорируй и всё. Но меня, как человека с пожизненным членством в обществе анонимных невротиков, это доводит нервного тика.

Вопрос — какой товар могут сушить две девушки (заместитель руководителя технической поддержки Dark Star и редактор переводов компьютерных игр Фёй Морт) в городской квартире?

Марихуану? Свежевыстиранные носки? Ломтики яблок? Или у нас тут, как пела Хелависа, контрабанда любви для всех заблудших овец?

@темы: жизнь как ситком

---

Все-таки фидбэк важен. Можешь сколько угодно говорить, что любимым хобби будешь заниматься даже в гордом одиночестве; можешь писать великий роман в стол; можешь делать вид, что в работе главное — чтобы деньги платили… Но потом после нескольких лет этого «писания в стол» на тебя наконец проливаются лучи фидбэка и радужных отзывов, и ты такой ХОЗЯИН ПОХВАЛИЛ ДОББИ, ДОББИ СТАРАЛСЯ НЕ ЗРЯ, ДОББИ ТАК ГОРД, Добби дальше готов трудиться только за еду! Ну и выпивку. Ну и еще хорошо, если будут еноты.

Можно без носка.

@темы: горизонт чувств мыши

---

Джа, Джа, но не Бинкс

Хотела я написать этот пост, когда получу еще один коммишен про Джа&Джа (в подарок от Dark Star на Новый год), но с художницей у нас не заладилось, да и вообще я обнаружила, что куда приятнее заказывать арты у тех, кого ты знаешь и кому твои персонажи не совсем безразличны. В общем, ложки вернули, однако осадочек остался.

Совместные каноны — это как суп, который варишь вдвоем. Мм, мое любимое блюдо! Только в суп кладутся морковка, курица и фасоль, а в котелок общего канона или аушки — «драма, ебля и абсурд», спасибо Shep. за столь меткое выражение. В разных пропорциях. Вот в Saints Row у нас, например, достаточно драмы и абсурда (на первый взгляд может показаться, что последнего маловато, но это вы не слышали наш пересказ SR3 с Тельмой в костюме грустной панды и Филиппом Лореном, одолеваемым необычным душевным расстройством), зато плотским утехам друг с другом главные герои не подвержены. В Джа&Джа, наоборот, много ебли — в основном она и есть, — несколько ложек драмы (я бы даже сказала, дорамы, учитывая ее семейно-романтическую направленность) и щепотка абсурда, маленькая, для вкуса.

Пока мы играем в KotFE, количество плавающих хедканонов в бульончике растет. Я спрячу их перечень под кат, дабы никого не смущать, а картинку прятать не буду, ибо на ней Джаррен и Янника, одетые в ошейники, сидят за решеткой в темнице сырой, грех такое скрывать.

>> попробовать супчик

— Есть какая-то ирония в том, что Джаррен и Янника почти не остаются наедине. Сперва у него в голове звучали голоса призраков, которых он подчинил, теперь у нее в мыслях поселился Валкорион. «Неплохо целуется император», — пошутит Джаррен однажды. Яннике будет не до смеха, зато с точки зрения самого императора шуточка весьма неплоха.

— Мне очень нравится незатейливый, оформленный в духе старых KotOR’ов квест Залека, где он собирается убить шахтеров, осквернивших могилу его отца. Джаррен с легкостью позволяет своему бывшему ученику это сделать. А как же иначе? Залек обещал заботиться о его детях и действительно после начала войны с Закуулом вывез с Дромунд Кааса маленькую Гвину. Он практически член семьи. Кто Дарт Нокс такой, чтобы мешать ему исполнять священные обычаи его народа?

— Довольно скоро после своего «воскрешения» Янника повстречала своего старого знакомого Талоса Дреллика — пышущего дружелюбием и энтузиазмом археолога, которого она успела неплохо узнать за время путешествий с Джарреном.

Хот был холодной планетой с застывшими небесами. В той части, куда занесло Джаррена и Яннику, подходила к концу весна. Снежинки — белые и мягкие, как пух распотрошенных облаков — слипались в теплом воздухе и опускались на смерзшуюся корочку наста. Долину оглашал рев таунтаунов: самцы в разгар брачного сезона бодались рогами при свете луны, чтобы впечатлить нерешительных самочек. Янника чистила снегом шерсть своей банты Мокрицы. Брунмарк наблюдал за ними, словно хищник, изучающий повадки незнакомых животных. Талос грелся у костра и прихлебывал из термоса теплое вино со специями, а иногда предлагал Джаррену сделать глоток-другой.

— Моя первая серьезная научная работа была про брачные ритуалы раката в период расцвета Бесконечной империи, — вдохновенно продолжал Талос, не слишком обеспокоенный тем, что его единственные слушатели — талз-убийца и лорд ситхов. — На кафедре ее восприняли не очень хорошо — уж очень, по их мнению, неактуальная тема… Но мне удалось выпустить монографию отдельной книгой, и первый тираж, замечу нескромно, разошелся за неделю. Если вам интересно, могу даже поделиться экземпляром: второе издание, иллюстрированное…

Джаррен встал и отряхнул с меховой накидки снег.

— Я пойду, Дреллик. Устал.

— Простите, мой лорд! — переполошился археолог. — Иногда я слишком много болтаю.

— Не в этом дело. Тяжелый день.

Брунмарк проводил Джаррена долгим взглядом, будто в мыслях уже прикидывал, как будет удобнее его потрошить.

В палатке на полную мощность работал обогреватель. Джаррен расстелил спальник. Он хотел погрузиться в медитацию, чтобы перед сном успокоить расшалившиеся нервы и навести порядок в голове, но не смог. Грозно взревел вдали таунтаун. Мокрица повалилась в сугроб и громко посапывала, как делала всегда, когда Янника чесала ей мохнатый бочок. Дреллик безуспешно пытался завести разговор с Брунмарком, явно собираясь написать научную работу еще и про брачные ритуалы талзов. Джаррену оставалось только достать из походной сумки датакроны, найденные на кладбище кораблей, и взяться за их изучение. В спальне лорда Заш реликвии стояли повсюду. Проводя с ней ночи, он впервые почувствовал интерес к этим древним безделушкам. Они наблюдали за их любовными играми, словно живые.

Теперь он собирал подобные реликвии с не меньшим интересом, чем Талос — черепки времен Бесконечной империи.

— Так вот, Талос оставил свои черепки, присоединился к бывшему Гневу императора — а ныне негласной главе Альянса — и отправился с ней по делаем на Нар Шаддаа, где леди Ашер с необъяснимой для ситха рассеянностью… потеряла свой меч. Вернее, позволила какой-то мелюзге его украсть. Когда Янника с Талосом наконец нагнали коварную похитительницу, она смущенно спряталась за папину (нет, не мамину) юбку, не выпуская из рук новую игрушку. Так Янника впервые в «новой жизни» повстречала своего бывшего раба, бывшего любовника и бывшего члена Темного совета Дарта Нокса.

— Пытаясь управлять Альянсом, Янника и Джаррен частенько сталкиваются лбами. Натуры у обоих властные, идти на уступки они не любят, но Джаррен хотя бы сдержан, а вот у Гнева императора бывают проблемы с… кхм… гневом.

— На начало игры у них пять лет разницы в возрасте, на момент KotFE из-за заморозки в карбоните — все десять. Джаррен уже отец семейства, ему ближе к сорока. Янника — еще очень молодая женщина. Валкорион как-то сказал ей, что выбрал ее своим Гневом исключительно лулзов ради — такая славная, смешливая, жадная до жизни девочка, ну разве не умора.

— Это задевает Янникину гордость. Ее всегда тянет к сильным мужчинам, к отцовским фигурам: наверное, потому что она с детства понимала — папа на самом деле не ее, не родной; папа — чистокровный сит, а она — твилека, так что за его расположение нужно бороться. Его Величество Вишейт для нее — своего рода папа номер два. Его Величество Валкорион… уже нет, потому что, во-первых, он никогда не получал разрешения уютненько устроиться в Янникиной голове, а во-вторых, резко перестал быть недосягаемым величественным объектом, а превратился в этакого тролля на пенсии.

— Женщин Янника любит слабых — которые не составляют ей конкуренции. Женщин, о которых приятно заботиться. Взять вот Ветт (ох, как я жду ее скорого возвращения в KotFE). Ветт, при всей моей любви к ней, виктимная няша. Во всяком случае, такой она получилась у нас. Она довольно легко приспосабливается к роли рабыни, а потом — к роли сестры-наперсницы фем!ворриора. Янника утирает ей слезы, гладит лекку, даже спит с ней в одной постели; и учитывая, что они обе — твилеки с близким цветом кожи (у Янники темнее: скорее синий, чем голубой), это выглядит почти инцестуально.

— В период разрыва с Джарреном у Янники были достаточно… прозаические отношения с Пирсом. Надо сказать, в игре романтического контента с ним — ровно одна сцена. «Покажите мне, на что вы способны, Пирс». — «С удовольствием, мой лорд». За кадром в моем случае — гораздо больше, хотя Мистер Мускул явно не питает к своему лорду никаких романтических чувств. Зато, как показывает KotFE, уважения и преданности у него достаточно — он идет за ней сразу, без раздумий и побочных квестов, как солдат — за своим генералом.

Надо сказать, в минуты близости Пирса нисколечки не смущает железная маска у генерала на лице.

— Ах, скорее бы вернули Бруняшу. А если вообще не вернут? Мне нужен мой пушистый кровожадный талз. Он как котик. Котик, который хочет распотрошить ваших врагов.

— Мне зашли все сопартийцы ворриора, кроме Джейсы. Светлая Джейса — джедай в кубе, темная Джейса — редкая ебанашка. Ебанашками позволено быть Бруняше или Кхем Валу, они не от мира сего, а вот более человеческие персонажи с очевидными багами психики меня беспокоят.

— Из новых сопартийцев очень нравится Сенья. В ней есть что-то от Самары, пожалуй: по крайней мере, возрастная категория, мудрость — и проблемы с собственными детьми. Только Сенья, в отличие от Самары, еще не отреклась от мирских радостей. Янника к ней очень тянется — mother issues, все дела.

— Заранее шипперю пейринг Голт/Хайло Виз.

— Когда Джаррен сделал предложение будущей жене, они были друг с другом на «вы». Кстати, в первый раз она отказалась.

— Пять лет назад он лишился обеих женщин, которые ему были дороги, причем за считаные дни: Яннику якобы казнили за убийство Валкориона, а жена погибла, пытаясь вывезти сына с Дромунд Кааса.

— Встретившись на Нар Шаддаа, свежеразмороженная Янника и милый ее сердцу Дарт Нокс решили не спешить и не бросаться очертя голову в омут страстей, потому что в прошлом они из-за спешки получили сикось-накось скроенные отношения — воистину ебля и драма, драма и ебля, еще раз спасибо Shep. за фразочку. Они собирались встречаться, как взрослые люди, которые никуда не торопятся. It didn’t go well.

— Во время рейда на звездной цитадели эти великие, с позволения сказать, ситхи умудрились потерпеть поражение и попасть в плен. Пока они приходили в себя, запертые в одной клетке, сопровождавшего их Пирса утащили на допрос с пристрастием. Очнувшись на не вполне чистом полу отсека для заключенных, они обнаружили на себе ошейники, а по ту сторону решетки — стражей-закуульцев, которые находили немалое удовольствие в том, чтобы использовать пульт контроля и бить пленников током. Впрочем, за свое развлечение эти весельчаки заплатили высокую плату… Выбравшись на свободу, Джаррен первым делом снял с себя ошейник: ему, бывшему рабу, в прошлом уже приходилось это делать. Янника тем временем возилась со своим, мучилась, корчилась от проходящих по телу волн электричества; до тех пор, пока он не зашел со спины, не запрокинул ей голову, грубо потянув за лекку, и не снял с шеи узкую полосу металла, оставившую видимый след. Искушение поцеловать этот след было слишком большим. Так что все планы по постепенному сближению, по налаживанию баланса, по уходу от демонстрации силы и прочих игр — рухнули тут же. Всё опять пошло вкривь и вкось.

...В следующие пару ночей папа возвращался ближе к утру, и маленькая Гвина допоздна играла с одним из его голокронов — самым ярким. И нет, это не потому, что она боялась темноты. Маленькие ситхи ничего не боятся.

@темы: SW:TOR

---

Ням~

С восьмого марта я болею, причем хорошо так — с температурой, до ближайшего магазина если и дойдешь, то покачиваясь. При этом за короткую рабочую неделю я успела, кажется, переделать из дома столько работы, сколько успеваю за обычную пятидневку в офисе (думаю, отчасти это объясняется отсутствием кислорода в кабинете и наличием его — в изобилии — у нас в квартире). В субботу решила не сбавлять темпы. Разве температура помеха для мексиканского супа из семи бобов и для оладий? Нет, мы с Джо так не думаем.

@темы: жизнь как ситком