Явик/фем!Шепард, «Янтарь», всё очень невинно, только бета моя меня больше не любит, а сама я себе бета хуже некуда.
Для главного двигателя протеанской порнухи [L]Melro[/L] и всех, кто неравнодушен к славному овощу артишоку.
И да, я не оформляю шапку, потому что буду еще редактировать — и потому что сомневаюсь, как текст, имеет вообще право на существование — или лучше б я его задушила во младенчестве.
Читать дальше.
***
— Не терплю этой дряни на своем корабле, — поморщилась Джейн. — Я видела много, Явик. И когда мои подчиненные начинают распускать нюни, я буду последней, кто протянет им платочек.
— Много? — он снисходительно усмехнулся и смерил ее взглядом. — Ты думаешь, что да. Так уверена. Я могу чувствовать ее, эту клокочущую печаль. Здесь.
Явик, по-прежнему чуждый церемоний, ткнул ей пальцем в грудь, безошибочно определяя местоположение сердца. Оно екнуло в клетке ребер, пропустило удар — и тут же злость стегнула Джейн плеткой-девятихвосткой. Она медленно подняла взгляд. Любой бы на месте ее собеседника отшатнулся — так ясно читалось в глазах предостережение: остановись, замолчи, замолчи немедля; любой… Но не Явик.
— Твоя скорбь малого стоит, человек. Что ты видела, несколько смертей?
Больше, чем несколько. Она видела огненный хвост, тянущийся за «Нормандией», когда та нырнула в ретранслятор, оставляя позади обломки базы; видела, как те немногие, кому посчастливилось выжить в бойне за Омегой-4, клали жизни на алтарь войны; помнила, как тисками темнота сковывает зрение и как хватает за глотку удушье. Огонь стер с тела шрамы, появившиеся меж двух рубежей, ее рождением на Миндуаре и смертью над Алкерой, но они остались с изнанки: все, каждый из них. Даже невидимое клеймо, выжженное на шее работорговцем.
У него кончились термозаряды, у четырехглазого. Раскаленное дуло отпечаталось на коже белым кружевом.
Даже девчонкой она не прятала этот рубец.
Он ошибался. Ее скорбь ничего не стоила. Но и его стоила не больше: за ошибки и просчеты, за шрамы, белой штопкой оставшиеся на коже, за пролитые слезы никто не даст и ломаного гроша. Шепард научилась хранить такие воспоминания в темном чулане памяти — там их никто не тревожил, а ее — не тревожила боль. То, что всевидящий и всезнающий Явик был не в состоянии сам усвоить урок, — его проблема.
— Я не намерена выслушивать твои мрачные пророчества, — поставила Джейн точку в разговоре. — Если тебе доставляет удовольствие сомневаться в нашей победе — убедись сперва, что остался один.
— Тебе следовало бы прислушаться, человек, — желчно процедил Явик. Шепард остановилась в дверях спиной к нему, чувствуя, как от вкрадчивой речи почему-то каменеют мышцы. — Ты идешь дорогой, по которой в мое время не раз шли другие, и если ты не так глупа, как большинство твоих соплеменников, то сделаешь выводы из моих слов.
— Твои слова имели значение пятьдесят тысяч лет назад, — произнесла она спокойно. — Что ты хочешь сказать, Явик? Что вы боролись — и погибли? Я знаю.
— Ты должна быть готова к тому, что эта боль… — Явик резко развернул ее к себе, схватив за плечо, и царапнул ногтем форму, проводя короткую линию через сердце, наискосок. — Эта боль — только начало. Тебе предстоит вынести больше.
— Правда? — хмыкнула Шепард. — Ну расскажи мне, Явик. Расскажи на ночь страшную сказочку.
Сложив руки на груди, она с улыбкой наблюдала за тем, как при последнем слове исказилась неровная, будто наскоро наложенный шов, линия его рта. «Сказочка». Вот во что она ставила его прошлое.
— Я могу больше, — ответил он, выдержав паузу. — Я могу показать тебе.
У него янтарные глаза, подумалось ей. Как в застывшей смоле находят останки насекомых, так на дне его зрачков можно разглядеть черные тени прошлого. Сколько всего они могут поведать исследователю, посвятившему жизнь тщетным попыткам разгадать протеанские тайны?
Но она не успела развить эту мысль: пальцы Явика впились в плечо, а через миг он столкнул ее в пустоту, в пропасть между живыми и мертвыми, между нынешним и минувшим, где само представление о человеке «Джейн» и солдате «Шепард» теряло значение — где она стала не более чем мушкой, бабочкой, стрекозой, пойманной в каплю янтаря-времени.
Она увидела над головой небо чужого мира и глубоко вдохнула. Воздух был разреженным, и от него саднило легкие. Пламенеющий остов корабля остался за спиной, у оплавленной обшивки вскипал перемешанный с пеплом снег. Трехпалая рука отшвырнула расколотый шлем. Другую она, стискивая зубы от боли, прижала к кровоточащему боку: из прорех в броне сочилась маслянистая жидкость. Тяжесть ранения пригнула к земле и поставила на колени.
— Почему ты сопротивляешься? — спросила черная тень, появившаяся будто из ниоткуда.
Облаченная в лучи света, гаснущего за облаками, тень приняла знакомые очертания. Узнавание ударило под дых: к месту крушения медленно приближался, не обращая внимания на хлесткие порывы шторма, Гаррус.
— Помоги мне, — выдавила она хрипло. — Я не встану.
— Только ты можешь помочь себе, — возразил он чужим голосом. — Неужели ты до сих пор не смирился с мыслью, что ошибаешься? Продолжаешь бороться, надеясь выиграть свою придуманную войну. Жнецы не зло, каким ты их представляешь.
— Замолчи!
Если бы она была в состоянии подняться, то вырвала бы ему язык за эти слова.
— На твоих руках так много крови… Вся твоя команда. Твои друзья. Почему ты не допускаешь мысли, что мы были правы? Эволюцию не остановить. Или это, или смерть. Перестань бороться против того, что неизбежно. Союз со Жнецами — самое большее, чего может желать Империя. Их мощь сделает нас непобедимыми. В мире больше не будет войн. Не будет восстаний. Не будет соперников, оспаривающих наше превосходство. Не этого ли ты хотел?
— Ты индоктринирован, — сплюнула она. Слюна пенилась красным и застывала на губах вязкой жижей. — Так же, как все они.
— Все, кого ты убил? Мы были друзьями. Ты доверял мне свою жизнь, как я доверял тебе свою. Неужели идеалы и принципы стоят так дорого, что ты позабыл об этом?
— Я помню, — сказала она. И поднялась на ноги, шатаясь. Ярость утоляла боль сильнее лекарств. — Поэтому убью тебя быстро.
Красный всполох на его шее — как продольный разрез по живой плоти воспоминаний. Тех, что останутся в кристалле памяти, даже когда Явик вернется сюда, на безымянную планету с десятком могил. Руины городов; матери, пытающиеся откупиться жизнями своих детей в слепой вере, что это остановит занесенный серп; жертвоприношения и предательства, опустошенные миры, у обитателей которых любовь, долг, милосердие давно сменились животным инстинктом выжить…
У каждого шрама — своя история. Сейчас Шепард видит их все — каждую пулю, каждый удар в спину. Кроме шрамов, на теле Явика больше нет ничего. Оно не несет иных воспоминаний — только те, из которых рождается ярость.
Ее тело для того, кто чувствует сквозь кожу, — это карта ее прошлого. Здесь, на бедре, был ожог от кислоты молотильщика, напоминание об Акузе. Здесь, в грудной клетке, механическое сердце, пришедшее на смену живому. Здесь, от груди до паха, следы поцелуев беспечной молодой азари. Вот рука, протянутая в сложную минуту другу, вот ступни, помнящие влажную от росы траву на Миндуаре. Вот след от пули, прошедшей навылет, — отметина Скиллианского блица. А на спине под ним — ласковые, грубые, нежные, властные, робкие прикосновения тех, чьи имена лишь чудом сохраняет память.
Страсть для женщины перед ним, понимает Явик с удивлением, куда более надежный инструмент врачевания ран, чем скальпели ученых. Только горло ее до сих пор иногда сковывает удушье — память о смерти в космосе.
Явик отпускает ее, разрывая хлещущий в обе стороны поток воспоминаний, и удерживает за плечи, чтобы Джейн не упала. Она задыхается, будто очнулась после долгого кошмара, и едва не плачет: пережитое им разъедает изнутри, расползается черной тлёй.
«По крайней мере, я не умирал, — признает он с тенью сочувствия к этому хрупкому и примитивному существу, жадно глотающему воздух. — Возможно, ее боль чего-то стоит».
Неожиданно привлекательным, до сухости в гортани, кажется ему то, что осталось на изнанке, — чужие прикосновения к непозволительно смертному телу. Явик скользит пальцем к невидимому белому узору на шее Джейн — следу, ожогу, поцелую раскаленного дула, — и в этот момент она окончательно просыпается.