Как-нибудь на досуге, вернувшись, я его еще поредактирую. Сейчас хочу выложить — и до свиданья.
А Плотник молвил: «Хорошо
Прошлись мы в час ночной.
Наверно, устрицы хотят
Пойти к себе домой?»
Но те молчали, так как их
Всех съели до одной.
<< начало
<< середина
8.8.
Вишня за несколько дней опала на запыленные тротуары. Следом грянули майские грозы — закрутили пышную кипень в водопадах, унесли в канализационные стоки, и скоро белый цвет схлынул с улочек и магистралей, возвращая городу серо-сизую шкуру: с дырами на асфальте, облупившей облицовкой, подплесневевшими пятнами парков. В Стилуотер приходило лето — хмурое, в проплешинах редких солнечных дней. Горожане радовались тому, что медленно, но прогревалось море; школьники и студенты — приближению каникул; а Лесли, завалившая тест по математике и обреченная на дополнительные занятия, ходила как пыльным мешком огретая, ничего вокруг не замечая. Мир гнил с углов, селедка — с головы, и ей хотелось разом покончить с круговоротом бессмыслицы: плюнуть на аттестат, распрощаться со своей шайкой и вместо травки толкать кокаин. Все вокруг казалось мутным и беззвучным, будто на глаза и уши налип тополиный пух. Она как никогда чувствовала, что уже выросла, хотя сверстников тянуло поиграть в Питера Пена и Пеппи Длинныйчулок.
Тельму, как Лесли велела, не трогали. Не понимая, что творится, не веря внезапной свободе, она решила проверить обещание на прочность и полезла в драку сама. В первый раз ее отшвырнули на пол — бережно, ни царапинки не оставили. Во второй заперли после уроков в пустом кабинете на последнем этаже, том самом, где скрепили свой пламенный союз мистер Пайн и мисс Шульце-Бойзен. Когда Лесли спросила у своих парней, какого хрена малышка Янг устроила цирковое представление и спускается во двор по водосточной трубе почти от самой крыши, те чистосердечно покаялись: ну а что еще прикажете делать с чокнутой?
Оценки по математике волновали Лесли не больше, чем глобальное потепление или бедственное положение в странах третьего мира, и она прогуляла бы летнюю школу, не омрачив совесть ни пятнышком, но мать ясно дала понять, что терпит дочь под крышей своего дома только до тех пор, пока та учится. Ее рука дрожи не знала: если бы Лесли исключили из школы, коробки с вещами оказались бы на улице в тот же день. Так, во время стирки обнаружив в дочкиных джинсах презервативы, она четыре года назад безжалостно выселила на помойку всех трех ее единорогов, главное сокровище детства, заявив, что единороги приходят только к хорошим девочкам и никогда — к плохим.
Тогда они много ссорились. Молчаливый нейтралитет, чуть позже пришедший ссорам на смену, Лесли вполне устраивал: научившись не замечать друг друга, они с матерью зажили мирно, как чужие люди, пересекающиеся только на кухне. С Джейсоном она съезжаться не хотела, съемную хату не тянула, поэтому приходилось блюсти соглашение и натягивать под конец года удовлетворительные оценки, среди которых блистала одна отличная — по физкультуре. Но миссис Пикерман, в отличие от многих, уважения к спортсменам не питала и к успехам на ниве бокса оставалась равнодушна, поэтому наказывала по всей строгости, поблажек не делая и капитуляций не признавая.
Собираясь на дополнительные занятия в первый день каникул, Лесли надеялась найти другой подход и умаслить ее чем-нибудь — да хоть деньгами. Фокус, увы, не удался. Миссис Пикерман оставалась непреклонной, как опытный полководец, объявивший войну всем, кто два умножает на два с помощью калькулятора. Она поклялась мучить Лесли до сих тех пор, пока та не наскребет проходной минимум баллов, и отступать не собиралась. Впрочем, Лесли горевала несильно: лето обещало быть скучным. Приятели разъехались кто куда, и даже Джейсон, оставив в качестве прощального подарка ключи от машины, на два месяца умотал в Техас — услаждать взор больной тетушки, готовящейся вскоре отдать концы.
— Еще и пишешь как курица лапой… Вот сидишь ты передо мной, Купер, и думаешь: да провались эта старая кляча со своими уравнениями прямо к черту лысому! — посетовала миссис Пикерман, поднося к глазам очередной исчерканный листок. — А чем, скажи на милость, ты собираешься заниматься после школы? Бить баклуши? Продавать гамбургеры?
— Угонять тачки, — призналась Лесли без обиняков. — И толкать кокаин.
— Ну хоть прибыль считать научись, что ли…
Одинокий луч, скользнувший из гущи облаков, рассыпал по столу солнечных зайчиков. Миссис Пикерман вывела красную отметку в углу листа. Занятие кончилось; Лесли громыхнула стулом, попрощалась и вышла.
(Несколько лет спустя, когда им с Джонни потребовалась тачка, чтобы нагнать двух сволочей из «Лос-Корналез», она на светофоре распахнула дверь подержанного «Опеля» и едва не вышвырнула за шкирку несчастного водителя. Гэт уже заходил с другой стороны, собираясь избавиться от пассажирки на соседнем сиденье, и тут Лесли увидела, что пассажирка эта не кто иная, как изрядно поседевшая миссис Пикерман. «Купер!» — всплеснула она руками, будто ее не предупреждали, и едва не уронила плетеную корзинку с сэндвичами. Лесли, потратив на раздумья секунду-другую, отпустила ворот мистера Пикермана, изошедшего холодным потом, пожелала бывшей учительнице приятной поездки — «Отличная погода для пикника, мэм!» — а после хлопнула дверцей и отправилась угонять мусоровоз, пока они еще не упустили возможность загнать конкурентам по пуле между глаз.)
Школа обезлюдела: только сидели по кабинетам отстающие, ломая зубы о гранит науки, и не было слышно ни голосов, ни топота, ни смеха. Шуршали в коридоре часы, отсчитывая минуты заключения. Лесли вынырнула наружу, в теплый кисель летнего дня, и машинально потянулась за сигаретами: паршивое настроение никуда не делось, а от дыма невеселые мысли дохли, словно клопы от дихлофоса. После третьей затяжки она решила, что слишком много курит для человека, якобы завязавшего, и скомкала пачку в кулаке. Даже сподобилась выкинуть ее, как воспитанная девушка, в урну.
Ближайшее мусорное ведро стояло рядом с любимой скамейкой директора школы: именно здесь он, если Стилуотер баловал жителей хорошей погодой, вкушал свой ланч. На спинке и сиденье, исцарапанных ножом и раскрашенных маркером, не осталось живого места. Кто-то со всей искренностью заявлял, что директор — козел, каких свет не видывал; кто-то оставил пару непристойных предложений вкупе с номером своего телефона. Совсем свежая, чуть размазавшаяся надпись гласила: «Пайн + Шульце-Бойзен = любовь».
Лесли с двух шагов забросила сигаретную пачку на гору мусора, увенчанную банановой кожурой, и вдруг услышала жалобное поскуливание. Под скамейкой в зарослях травы, чудом не попавшей в железные челюсти газонокосилки, подвывала собака. Косматый бок тяжело вздымался, по морде текла пена пополам с тягучей слюной. Лесли узнала Тельминого пса. Тот часто встречал ее возле школы, замерев на краю футбольного поля, как преданный страж — свирепый одноглавый цербер, гроза хулиганов и кошек. На сей раз попытка подобраться к хозяйке кончилась для него скверно: выглядела животина так, будто вот-вот подохнет, не дождавшись своей маленькой Цзяо.
— Тише, мальчик, тише… — наклонилась к нему Лесли. Пес поднял голову, зарычал приглушенно — и хватанул ее за руку, из последних сил оберегая свое пространство. — Ах ёпт, блядское же блядство!
Бабка все детство твердила ей, что нельзя делать три вещи: ходить по закоулкам с незнакомыми дядьками, давать деньги бездомным и гладить бешеных собак, но Лесли отчаянно, с детской страстью, всем запретам вопреки хотела псину, даже после того, как подхватила блох от соседской овчарки, а на следующий год — лишай от двух щенков, живших в коробке из-под телевизора рядом с магазином «Все для кройки и шитья». Она относилась к животным лучше, чем ко многим людям. Одно дело — с удовольствием наблюдать, как бьется в тисках, сглатывая кровь, Тельма (потому что нарушение правил, и этому тоже учила бабка, всегда влечет наказание), и совсем другое — равнодушно смотреть в печальные глаза ее собаке, скорчившейся на земле.
— Совсем труба, — мрачно заключила Лесли, поднимаясь. Пес тявкнул и забился обратно под скамейку. — Жрал что ни попадя, да? Эх, собачья ты морда...
Другие учителя славились большим терпением, нежели миссис Пикерман. Та избавилась от незадачливой ученицы сразу после очередного теста, бланк с которым годился разве что на мухобойку, а они отпустили отстающих не раньше, чем раздалась трель звонка. Обсуждая планы на остаток дня и заливисто хохоча, те высыпали на крыльцо. Тельма вышла последней, когда ее товарищи по несчастью уже разбрелись кто куда — коротать быстротечное лето. Вскинув голову, она замерла на ступенях. Ветер согнал к горизонту грязную вату туч, набрякших дождем, распахнул в вышине просветы. Девичий силуэт на фоне лазури выглядел так, будто его вырезали из черной бумаги и приклеили на ослепительную синь небес. Облака рассыпались по ней разлохматившимися лепестками хризантем.
— Янг, мотай сюда! — окликнула Лесли, потирая укушенную руку. — И поживее давай!
Тельма не соизволила повернуть головы. Поправила на плече груженный книгами рюкзак и зашагала по асфальтовой дорожке прочь от школьного порога.
— Да бля! За загривок тебя оттащить, что ли?!
— Не ори, — поморщилась Тельма, нехотя развернувшись навстречу, — уши вянут. Чего пристала?
Пес, заслышав хозяйкин голос, тявкнул снова, уже громче. Хотя омертвевшие лапы едва слушались, он попытался покинуть свое убежище, выполз из-под скамейки и тут же в судороге свалился у Тельминых ног.
— Слушай, Янг, это... — не нашлась Лесли. Но слова были уже не нужны.
— Боже, Лао... Лао!
Стоило Тельме завидеть собаку, ее спокойствие разбилось вдребезги, как стеклянный шарик, сверзившийся с вершины елки. Задрожал голос, затряслись руки, и она рухнула коленями в лужу, обеими ладонями обхватывая песью морду. Лао из последних сил шевельнул хвостом и лизнул хозяйку в щеку, оставляя на коже слюну и пену.
— Траванулась, похоже, твоя псина, — спокойно вынесла вердикт Лесли, глядя на них сверху вниз. — Как бы не издохла.
Тельма услышала, но не подняла головы. Весь мир для нее погас и лишился звуков, словно боль Лао передавалась ей — билась в барабанные перепонки, скручивала жилы, слепила глаза. Это же надо так любить псину, невесело усмехнулась Лесли, чтобы горевать до слез, как о людях не всегда горюют. Но немудрено: если старшие подходят к тебе только для того, чтобы отточить удар правой, одноклассники предпочитают держаться в стороне, а папаша уверен, что жизнь в стране мечты не могла сложиться лучше, начнешь говорить и с собакой — лишь бы не сглатывать каждый день это молчание, как прогорклое масло.
— Это я виновата, Лао… Лао? Ты меня слышишь, хороший? Что с тобой?
Слезы падали на ее руки, треплющие серебристую шерсть, и скатывались в траву.
Отбросив посторонние мысли, Лесли грубовато подняла Тельму на ноги и встряхнула за плечо. Та дернулась в сторону, как от ожога (ничего удивительного, особенно после того раза в начале зимы, когда ее в женском туалете на третьем клеймили — до белых припухших полос — металлической указкой, нагретой на зажигалке).
— Так. Тихо, мелочь. Хватить ныть, сейчас разберемся.
— Купер…
— Хорош реветь, кому сказала!
— Что вы сделали с моей собакой?!
Тельма, вопреки ее ожиданиям, быстро взяла себя в руки: выпрямилась, отерла слезы и замерла перед Лесли спокойная, как обычно, и злая; сжала губы, стиснула кулаки. Только видно было, что по-прежнему дрожат плечи.
— Я, блядь, твою собаку пальцем не тронула.
Но какая-нибудь шваль из моих ребят могла, подумала она. Им велели оставить в покое Тельму — и они перестали ее замечать, будто маленькой китаянки и вовсе не существовало на свете. Ослушаться босса — себе дороже, а оспаривать ее решения, как знали все, вредно для здоровья: в лучшем случае огребешь синяков да будешь утирать кровь из носа. Тем не менее, недовольные остались, и то, как Тельма с поднятой головой ходила по школе, защищенная от всех нападок неожиданным и нелепым приказом, изрядно их бесило.
— Если я узнаю, кто из вас это сделал…
— На, ключи возьми. За воротами на обочине желтый «Мустанг», откроешь, я этого твоего… Лао, что за кличка… донесу. Чего стоишь, шевелись давай! В ветеринарку поедем. Ну?!
Лесли знала ближайшую клинику, потому что рядом недавно открыли магазинчик, где лысый ехидный дед продавал дешевый виски и портвейн, паспортов ни у кого не спрашивая и комментариев не отпуская. Она уложила пса на заднее сиденье, прикрикнула на Тельму, чтобы та пристегнулась, и помчала по трассе, распугивая чинных старушек и мамаш-гусынь.
Добрались они за пять минут, а провели в приемном покое три с половиной часа, пока ветеринары за закрытыми дверьми выхаживали Лао. Когда Лесли много лет спустя вспоминала этот день в компании двух Джонни — изрядно надравшегося Гэта и «Джонни Уокера» в пустеющей бутылке, — звучала история обыденно и сухо, но в памяти ее подробности хранились нетронутыми, словно засушенные листья: и то, как она рылась в карманах, наскребая деньги на врачей и лекарства (сто тридцать баксов, шутка ли), и как принесла Тельме подслащенный чай из автомата вместе с промасленным пончиком в шоколадной глазури, и как вытирала ей со щеки собачью слюну чистым платком, и как Тельма рассказывала, что Лао зовут в честь какого-то усатого мудреца-китайца, и как ветер из приоткрытого окна играл ее волосами, как солнце жгло их черные нити, высвечивая мягкий каштановый тон, как приходили и уходили люди с кроликами, котами и попугаями в клетках, как приехал потом на машине мистер Янг — забрать дочь, и как Лесли провела остаток вечера на берегу реки, бросая камушки в воду и уминая чизбургеры из «Веснушчатых сучек». К себе возвращаться не хотелось. Она боялась, что приятное спокойствие — будто взятое взаймы украдкой — под крышей материнского дома прокиснет, точно молоко.
Она пыталась объяснить это Гэту, расплескивающему последний виски по стопкам, но не нашла слов — не столько потому, что высохло дно «Джонни Уокера», сколько потому, что вообще не имела привычки давать чувствам имена. К счастью, Джонни ни о чем не спрашивал: он лихо намазывал арахисовую пасту, единственную их закуску, на последний хлебец.
На исходе следующего дня Лесли засунула в джинсы пачку собачьих витаминов, которую вчера забыла отдать вместе с грудой других таблеток, села за руль и отправилась в Чайна-таун.
Вечером китайский квартал выглядел иначе. Горели в лучах бумажные фонарики; спешили по делам многочисленные обитатели района, напоминая суетливых муравьишек. Прямо на улицах, расставив лотки, торговали чем попало: батарейками, чайниками, заморскими фруктами, соленьями, жабами и прочей шевелящейся дребеденью, отбивающей аппетит нормальному американцу. Солнце клонилось к горизонту, рыжее, как тыквы на прилавках. В воздухе витал запах острых приправ и маринада. Лесли остановилась, чтобы купить сладостей, и затребовала себе юэбинов. Их вместе с печеньем и конфетами от души насыпала в два кулька пожилая китаянка, знавшая по-английски только «Здравствуйте», «Чего изволите?» и «С вас девять девяносто пять».
Лесли еще посидела в машине, рассыпая крошки по сиденью, и нажала на газ.
Посетители, ужинавшие в лапшичной, взглянули на нее с таким удивлением, что она почувствовала себя пришельцем, который средь бела дня высадился на чужой планете. Раскосый мальчик лет шести удивленно ткнул в ее сторону пальцем; сидевшая рядом бабушка сердито зашушукала, явно осуждая недостаток воспитания у внука. Мистер Янг, присыпанный мукой, как сдобная булочка, замахал Лесли в знак приветствия и гостеприимно раздвинул бамбуковую занавеску.
Первая ступенька, совсем хлипкая, заскрипела у Лесли под ногой.
Мансарду разделяла пополам штора, расшитая хризантемами: на левой половине ютился папа, правую занимала дочь. Над кроватью висело несколько постеров к популярным блокбастерам минувшего сезона, на шкафу гнездились журавлики, сложенные из цветной бумаги. Вечерний свет падал через окно в кособокой крыше, рисуя в комнате незнакомый мир из стрельчатых теней: мосты, высотные дома, садовые деревья, неподвижную стаю птиц. Тельма, по-домашнему растрепанная, сидела за столом спиной к лестнице и что-то выводила в тетради, никого и ничего вокруг не замечая. У ее ног мирно дремал Лао, и ему снились обыкновенные собачьи сны о сахарных косточках и загнанных на деревья кошках.
— Ну, здорово, — бодро окликнула Лесли, перешагивая последнюю ступеньку.
Тельма обернулась на голос и замерла.
— Чего тебе надо?
— Он вроде нормально так держится, молодцом, — кивнула Лесли на псину. Лао, не открывая глаз, повел ушами и облизнулся во сне: ему привиделось очередное лакомство. — Хорошая у тебя собака.
— Только ест пока мало, аппетита нет, — настороженно пояснила Тельма, наклоняясь погладить его.
— Ну, они сказали, это типа нормально, да? Тогда не парься.
— Ты за этим пришла, что ли? Посочувствовать?
— Да одну хрень забыла отдать, — и Лесли, сделав два шага под своды мансарды, шлепнула на стол пачку витаминов. — Всё как для людей: пищевые, блин, добавки. Держи, в жратву будешь ему сыпать, по две таблетки в день или что-то типа того, не слепая, сама почитаешь.
В Тельминой тетрадке виднелись длинные цепочки решенных уравнений, при одном взгляде на которые в голове плыло от обилия иксов, игреков и прочей заумной дребедени, стоившей Лесли летних каникул. Отцветала в горшке одинокая орхидея. На краю стола, рядом с двумя пачками бумаги для оригами, были свалены комиксы с неулыбчивыми пришельцами на обложках — обладателями зеленых морд, вытянутых ушей и, очевидно, дурного нрава. Лесли сама читала эту серию два года назад, да бросила раньше, чем узнала развязку затянувшейся войны между людьми и жестокими инопланетными захватчиками. Она пропустила добрых три десятка выпусков, но с легкостью узнала среди героев капитана, по-прежнему бравого, и его команду — по-прежнему лоботрясов. Недавно отгремела в кино вторая часть трилогии, снятой по этой нескончаемой эпопее: Питер, помнится, клял ее на чем свет стоит.
Лесли взяла в руки худосочный томик, нумерованный цифрой сто восемьдесят семь. Пока она шуршала страницами, Тельма мусолила ластик на карандаше, и длилось их молчание так долго, что она сгрызла его до железки, а Лесли успела долистать до сцены, где капитан за минуту перед падением в турбину вражеского корабля признается в любви своей помощнице, строптивой брюнетке с четвертым размером. Впрочем, шестое чувство подсказывало, что это еще не конец истории.
— Слушай, Купер… это… я верну тебе деньги, — пообещала наконец Тельма, подняв на нее глаза. — Не сейчас, у меня столько нет, не сразу, но по частям — верну.
Как просто оказалось поймать тебя в силки, моя малиновка, подумала Лесли. Сейчас достаточно затянуть петлю потуже — и ты сделаешь всё, что я велю, скажешь всё, что я захочу услышать, споешь лучшую свою песенку. Проси, малышка, проси как следует, и если хочешь — плати в рассрочку, никто не будет задирать тебе проценты, не отказывать же в помощи ребенку с больной собакой? Кто бы мог подумать: там, где оказались бессмысленны кнут и рогатка, сработала кормушка с раскрошенным пряником. Оставалось сжать обнажившийся позвоночник — ведь руку, которая ласкает и кормит, клевать не станет ни одна глупая птаха. Эту дрожь в предвосхищении сладостного хруста чужих принципов, гордости и костей Лесли знала. Лесли ее любила. Лесли смотрела на Тельму, сгрызшую остаток ластика, и понимала, что может насладиться этим хрустом прямо сейчас, только пальцы стисни, но при одной мысли об этом ее замутило, как от просроченных больничных пончиков, она коротко вздохнула — вот блядское же блядство — и небрежно отмахнулась, саму себя удивляя:
— Забей, сдались твои деньги. Не последние.
— Что, продолжаешь у малышни отбирать по пять баксов на бутерброды?
— Не, травку толкаю.
— Растешь.
— Типа того. А ты у нас математику ебашишь, погляжу. На кого ты там в колледж собралась, ну?
— На экономиста… «Типа того».
— Умная девочка, значит. А я смотреть не могу на эти уравнения, старая стервоза со своими тестами никак не отъебется.
— Не называй миссис Пикерман так.
— Это комплимент, бля. Слушай, Янг… Сделай одолжение, подними задницу со стула. Спустишься со мной, пару слов отцу переведешь.
Мистер Янг внизу творил свое незатейливое кухонное волшебство. Длинные пласты теста в его руках то заплетались в косицы, то распадались на жгутики, пока наконец не превратились в тончайшую паутину, мигом отправленную в кастрюлю наваристого бульона. Заметив дочь, он обменялся с ней парой фраз, из которых Лесли не уяснила, как обычно, ничего — только различила знакомое имя Цзяо и поняла, что никогда, наверное, не сможет произнести его без ошибки, хоть старайся, хоть нет: разве дался бы ее голосовым связкам этот стрекот то ли кузнечика, то ли сверчка?
Цзяо, скажите пожалуйста.
Луноликий китаец выжидательно взглянул на нее, отряхивая фартук, и Лесли обнаружила, что в голове шаром покати: ни завалявшейся мыслишки, ни мало-мальски стоящей идеи, одна пыль и дохлые мухи. Стоило коротко попрощаться и уйти, пока гостеприимный папаша не решил, что ей надлежит в одиночку одолеть всю кастрюлю супа, миску лапши и еще пару деликатесов в придачу. Она все равно понятия не имела, какие именно слова собиралась сказать мистеру Янгу и зачем вообще оторвала Тельму от уроков, хотя та явно не жаловала посторонних в доме.
Рядом возмущенный клиент, потрясывая книгой жалоб и предложений, переругивался с равнодушной официанткой; за столиками чинно жевали посетители. Солнце, клонившееся к западу, опаляло небо, улицу и немытые стекла. Мальчишки на улице обступили со всех сторон Леслин «Мустанг», а какой-то смельчак лет десяти, совершенно неотличимый от своих раскосых товарищей, попытался даже забраться на сидение, пользуясь отсутствием крыши. Лесли покрутила на пальце брелок с ключами и сказала, обращаясь к Тельминому отцу:
— В кино я поведу вашу Цзяо, вот что.
— Чего-чего?! — Тельма не сдержала нервного смешка; она явно уверилась, что Лесли которую неделю под кайфом.
— Верну целой и невредимой через три часа, — продолжила та невозмутимо, не обращая внимания. — «Падение Доминиона», часть вторая, Энтони Махони в роли капитана Андерса. Отличный, я слышала, фильм.
Несносный мальчишка, решивший объездить ее «Мустанг», наконец добрался до клаксона. Над улицей пронесся гудок — громкий, как у поезда. Мистер Янг несколько секунд удивленно смотрел на Лесли, и наконец смысл сказанного дошел до его сознания сквозь толщу чужого языка.
— Муви? — переспросил он, улыбаясь до ушей. — Муви из грейт!
Ребята бросились от машины врассыпную: точь-в-точь Гензель и Гретель, завидевшие ведьму-людоедку. Лесли плюхнулась на водительское сиденье и вставила ключ в зажигание. Тельма, помедлив, остановилась рядом. Бушевавший на улице ветер расплел ее свободную косу, перекинутую на грудь, и рассыпал на огненные колоски. В русле небесной реки разгорался красный закат. Его отблески мазками насыщенной гуаши остались на Тельминых джинсах, синей — цвета незабудок — майке, контурах вытянутого, изящного, будто скальпелем вырезанного тела.
— Ну? — нетерпеливо спросила Лесли. — Топай давай.
Тельма не шелохнулась.
— Папа обожает, когда я возвращаюсь из кино, — сказала вдруг она, улыбнувшись уголками губ. — Разглядывает листовки, брошюры, которые я приношу, просит сюжет пересказать… Ну я и вру. Сочиняю ему хеппи-энды. Я ему и сейчас совру, если папе хочется, чтобы мы с тобой поиграли в хорошеньких подружек. Только тебе-то зачем?
Лесли свела на переносице брови. Не привыкшая, чтобы ей перечили, она не приучилась и объяснять свои желания; к чему, если любой из банды принесет ей луну с неба, стоит только заикнуться?
— Янг, бля, кончай мудрствовать, я в кино с тобой хочу, — сказала она наконец, поворачивая ключ. — Меня чего, одну парит, каким образом капитан Андерс собирается надрать пришельцам задницы?
Она не хотела луну с неба. Она хотела Тельму.
9.9.
— Отстойный, скажу я вам, это был фильм, — заметила Тельма, облокачиваясь о стойку. Молчаливый бармен с улыбкой плеснул ей, разгоряченной танцем, чистую воду в стакан, настругал несколько долек лимона. Зубы его блистали, словно жемчуг в речном иле. — И актер, который играл капитана, после первой части начал походить на пожилого Хана Соло… Но тем летом в кинотеатрах все равно ничего приличнее не крутили.
Сконфуженный Пирс не нашелся с ответом, да и Шонди не знала, что сказать: стоило появиться Тельме, как оба почувствовали себя пьяными сплетниками, уличенными в перемывании косточек. Один только Мэтт, бесконечно далекий от перипетий субординации в банде «Святых», не сдержался:
— И ты что, ее простила? — с ужасом спросил он, ибо после знакомства с Лесли Купер месяцами просыпался и засыпал под хруст Киллбейновой шеи, снова и снова раздающийся у него в голове. — Вот так просто?
— Ну при чем тут прощение, Мэтью… Меньше слушай Пирса. Какую грустную историю напел тебе этот сказочник? Извини, но ты уже не в том возрасте, когда верят россказням про Золушку или Мальчика-с-пальчик.
— Пирс, конечно, любит языком чесать, но зря брехать не станет, — заметила Шонди. Сидевший рядом Вашингтон, громыхнув для убедительности стаканом, не вполне уверенно ей поддакнул. — Вы с боссом действительно друг друга колотили.
— Ой ли? — улыбнулась Тельма загадочно, будто знала о Лесли Купер тысячу и один секрет, неизвестный простым смертным. — Пирсу дай волю, и в следующей байке он расскажет, как «Святые» летали в космос, чтобы свергнуть императора великой межзвездной империи Зин. Если нам перестанет приносить деньги продажа наркотиков, мы отправим его писать сценарии для «Падения Доминиона».
— Да это ваше старье никто уже не читает, — тоном оскорбленного в лучших чувствах знатока комиксов возмутился Мэтт. — Макулатура…
— Кристофер, — Тельма, отмахнувшись от душеспасительной лекции «Ночной Клинок — герой современности», на стуле крутанулась к бармену, — дай мне текилу, лайм, соль. И рубашку сними, что ли.
Бедный Мэтью до сих пор мечтал о том дне, когда Найт Блейд умчит его на алом мотоцикле в далекий прекрасный край, где каждый мальчик, которого обижали злые одноклассники в школе, получит суперспособности, длинный развевающийся плащ и красотку в придачу. «О чем мы мечтали тогда?» — спросила себя Тельма, пока Кристофер откупоривал бутылку. Три года спустя, развалившись на берегу, они чертили на песке схемы своей первой аферы, а в голове возводили воздушные замки, потому что надеялись увести из-под носа одной местной банды партию кокса и сколотить на этом состояние. Но в первое лето — и в следующее за ним — они ни о чем не думали, ничего не планировали, никаких подарков от жизни не ждали. Они пили пиво, и катались на русских горках в парке аттракционов, и купались до самой осени в море, и смотрели на облака, и запускали в небо змеев, будто неразлучные, водой не разольешь, сестры. Это сестринство выросло на пустом месте, словно репейник, и ни одна уже не могла выдернуть колючки.
(Кристофер разрубил несколько лаймов — обстоятельно, как рубит головы палач, — и принялся расстегивать пуговицы.)
Тем вечером они смотрели «Падение Доминиона» в кинотеатре под открытым небом, прямо из машины. Фильм не блистал достоинствами, за исключением одного: пафос рос от сцены к сцене не хуже дрожжевого теста и к середине перелез через крышку, так что зрители смеялись не умолкая. Когда отважный капитан Андерс, чудом избежав гибели, приставил пистолет к затылку императора Зиньяка, Тельма случайно задела Леслину руку в облаке попкорна, и ее передернуло от этого прикосновения, будто она обожглась о вскипающий чайник. И подумать невозможно было, что однажды она позволит Купер таскать себя за нос и называть «Цзяо». Но синяки сошли, сломанные кости срослись; Лесли сделала всё, чтобы заштопать ею же нанесенные раны — бережными, аккуратными стежками. Она не хотела ни послушания, ни преданности, ни иных трофеев, кроме любви, и добилась желаемого, как добивалась всегда.
(Тельма рассыпала по животу бармена, черному с бронзовым отливом, белую дорожку. Вкус соли был для нее вкусом Стилуотера: побережья, бризов, пляжей. Текила горчила на языке, как морская вода.)
После фильма Лесли решила подбросить свою спутницу обратно в китайский квартал, но их полоса намертво встала: всмятку разбились на повороте две легковушки (обычное дело в Стилуотере, где чаще водят по пьяни, чем на трезвую голову). Объезжая пробку, она рванула на встречную, и огни ночного города — фонари, фары, билборды — каруселью закружились у обеих перед глазами. Сердце ухнуло в пятки. Тельма не сомневалась, что после такой поездки их будут хоронить в закрытых гробах — и конечно, когда в следующий вторник Лесли пригласила ее прокатиться еще раз, она не нашла сил отказаться.
Чем закончилась эта история?
Для каждого героя — по-своему.
Миссис Пикерман взрастила последнее поколение шпаны и, научив будущих кассиров считать в уме сдачу, а рэкетиров — начислять проценты, с чувством выполненного долга вышла на пенсию. Мистер Пайн и мисс Шульце-Бойзен счастливо обвенчались в церкви на Третьей улице за полгода до того, как ее превратила в свое убежище банда «Святых», разбили огород и, отрешившись от дел мирских, принялись выращивать батат. Тельмина мама, дожив до седин со своей достопочтенной супругой, несколько усатой мексиканкой Паулой, воспитывала сына в любви и никогда не била его, как Тельму, скрученным полотенцем. Джейсон на деньги, доставшие от покойной тетушки, купил в Техасе маленькую автомойку и скоро женился. Он никогда и никому не сознавался, что родом из неблагополучного городка Стилуотера, и — как человек без прошлого и тем более сожалений о нем — легко слился с толпой исконных обитателей солнечного юга: к сорока годам жарил барбекю каждое третье воскресенье, сыну утирал нос, а дочку распекал за найденную — вот ужас-то — марихуану. Ковбой-констебль, до утра державший Лесли и Тельму по соседству с носатым пьяницей, схлопотал четыре удара ножом в уличной драке. Питера Маккинли, который попал в худшую школу города исключительно потому, что его выходки надрывали сердце учителям престижных гимназий, обеспеченные родители сплавили в университет: учить латынь и римское право. Заработав скверную репутацию на паре не слишком чистых дел, коих с лихвой слушали американские суды, он оказался за бортом коллегии адвокатов, и Сутяга Ли протянул ему, утопающему, руку в тот самый момент, когда «Святым» потребовался второй юрист. Дядюшка Сунь Бо, со временем ставший проявлять к маленькой Цзяо не вполне отеческие чувства, долго еще пел сопрано и лелеял сломанные пальцы: Лесли с готовностью давала по яйцам каждому, кому хватало наглости тянуть к ее подруге лапы.
Что касается мистера Янга, Тельма еще пыталась устроить его личное счастье, давая объявления на сайтах знакомств, но не преуспела. Во-первых, отец до самой старости отказывался учить английский и множил не количество запомненных слов, но число опробованных рецептов; во-вторых, его сердце, как и сердце дочери, способно было вместить лишь малую толику любви: столько, сколько хватало ровно одному человеку. Впрочем, в своем тесном мирке он жил счастливо, не зная бед, кроме тоски по родной кровиночке, уехавшей за тридевять земель на учебу. Сомнения не омрачали безоблачный небосвод его рассудка, предчувствия не томили ясную душу: ничего не смысля в том, сколько стоит образование в Штатах, мистер Янг полагал, что на колледж хватило их скудных сбережений.
Не хватило.
В восемнадцать Тельме было так душно в Стилуотере, что она решила: или прочь из города, или головой в воду. Ей хотелось вырваться из закатанного в асфальт, выцветшего до белизны пространства и свободно вздохнуть на воле, однако свобода стоила столько, сколько отец не мог скопить и за десять жизней, даже если бы каждый день гладил трехлапую жабу. Загнанные в угол каждая своими обстоятельствами, они с Лесли спланировали бесхитростную авантюру — увели из-под носа одной местной банды партию кокаина и через знакомцев распродали подчистую.
Банда называлась «Святые».
Это оказалось до нелепого просто, как думали они тогда, опьяненные легкой добычей. Лежа на причале, они мечтали о будущем, и говорили наперебой, и перебирали в уме свои несметные сокровища, и смеялись, проливая шипучку на песок, но как прилив стирает рисунки, начерченные на берегу, так и грядущая осень положила конец их мечтаниям: Тельма уехала в колледж, пообещав писать письма раз в неделю, а Лесли осталась разбираться с последствиями их триумфальной аферы.
Банда называлась «Святые», и ее босс Джулиус Литтл, человек с обходительными манерами и стальной хваткой, не собирался списывать должок — если бы он позволял каждой встречной девке брать себя за жабры, его давно бы сожрали или свои, или чужие. Лесли едва не ответила за свою дерзость головой и долго еще работала на Литтла, возвращая стоимость кокаина до последнего цента. Тельма узнала об этом четыре года спустя, хотя подозревать стала раньше: когда через семь месяцев молчания, разбавленного парой сухих разговоров по телефону, услышала фамилию Купер в пятиминутной сводке вечерних новостей, бубнивших в общежитии Висконсинского университета.
Взрыв яхты, гибель мэра, кома, тюремная больница?
Она сорвалась домой в тот же вечер, не дописав курсовую работу.
10.10.
Стилуотер размокал под дождем, как тетрадный листок: блекли краски, расползались чернила, и рекламные вывески над шоссе, неразличимые, дрожали в сырой мгле. Новое убежище «Святых», наспех обустроенное в здании некогда роскошного отеля, еще пахло ночлежкой и ее обитателями, большинство из которых не видели мыла и мочалки с тех пор, как эта часть города осела под землю. Джонни Гэт возлежал на торчащих из дивана пружинах, словно принцесса на горошине. Сыпались с потолка последние крохи штукатурки, похожие на запоздалый мартовский снег. Тельма, пытавшаяся содрать доски с заколоченного окна, чихнула: в воздухе стоял туман из пыли пополам с известкой, и он щекотал нос.
— Здравия желаю, — салютовал Гэт початой бутылкой пива.
Ржавые гвозди наконец подались, и Тельма отшвырнула трухлявую доску на пол.
— Спасибо. Грязища тут…
— Ну не императорские хоромы, извиняй, — пожал плечами он. — Эй, картошки не хочешь? Тут осталось, а в меня не лезет. Они соли в нее сыплют до фига, эти «веснушчатые сучечки», и жарят как пить дать в машинном масле, но жрать можно.
— Давай, — согласилась Тельма. Джонни гостеприимно подвинул ноги, освобождая для нее краешек диванного подлокотника, и сунул промасленную картонку. На подошвах его пижонских кроссовок комьями засохла грязь, а на мысках, некогда белых, бурели пятна крови. — Как ее тебе в таком виде продали?
— Да расслабься, никто нас не запалит. Есть у этого городишки один плюс: люди не задают лишних вопросов. Срать все хотели друг на друга: на тебя, на меня, на Лесли Купер…
Тельма бросила взгляд на открытую дверь: едва она вернулась из магазина, где отвалила хмурому толстяку остатки налички в обмен на ящик отличных лимонок, как Лесли вышла покурить во двор. Но перекур затянулся на четверть часа, и Тельма заподозрила, что она не самый желанный гость в этом, с позволения сказать, доме. Гэту игра в джентльмена, ведущего светские беседы, наскучила. Они замолчали: чужие люди, по случайности пережидающие дождь под одной крышей. Воцарившаяся тишина оказалась неприятнее, чем запах нестиранного тряпья и разлитого по углам пива. Прикидываясь доброй советчицей, тишина говорила: дорогая, пора наскрести в черепушке остатки ума, поймать поскорее такси и дать деру — обратно в мир нормальных людей, на вокзал, где за шестьдесят девять долларов можно купить билет на скорый поезд в Мадисон. Всё, хватит с тебя приключений, следующая остановка — обычная жизнь; там грабежи, убийства, погони показывают в телесериалах и вечерних новостях, там вишневая пена дожидается на полочке в душевой, там по утрам, если не залеживаться в постели, можно ухватить в кондитерской хрустящий, еще теплый круассан, и если это не рай, спросила ее тишина, где ты найдешь рай на земле?
Чёрта с два, подумала Тельма, давясь соленой картошкой, чёрта с два я отсюда уеду и дам Лесли Купер отмолчаться, отсидеться в ее норе.
Она устроилась на подлокотнике поудобнее и повернулась к Джонни. Меньше всего он походил на профессионального убийцу, которому светила высшая мера наказания: обычный парень лет на пять ее старше, пройдешь мимо — не заметишь в толпе, если не зацепишься взглядом за татуировку.
— Триста восемьдесят семь человек, значит, — припомнила Тельма, внимательно на него глядя. — И что, правда?
— Я, по-твоему, записную книжку веду или чего? — лениво отмахнулся Джонни. — Считают только маньяки. Не знаю. Сейчас за четыре сотни. Думаешь, нам просто так это место досталось, за красивые глазки?
— Меня бы взяли с собой.
— Детка, в день, когда я увижу, как ты забиваешь какого-нибудь бродягу ломом, я съем свою шляпу.
— Можно подумать, у тебя есть шляпа.
— Нет, — легко согласился он. — Будь у меня хорошая шляпа, стал бы я делать такие ставки… Вы, приличные девочки, любите преподносить сюрпризы. Сегодня ты примерная студентка колледжа, завтра устраиваешь подруженьке побег из тюрьмы, а послезавтра что?
Отличный вопрос, Джонни. Она и сама себя об этом спрашивала. Послезавтра — что?
— Ты тоже хорош. У тебя дом есть, красивая девушка, работу мог бы непыльную найти…
От соленой картошки першило в горле, и Джонни молча протянул бутылку. Тельма отхлебнула, предварительно вытерев горлышко манжетой, но выпивка оказалась так себе: подобную муть покупают на последние деньги старшеклассники, в жизни не пробовавшие ничего приличнее.
— Мог бы. И чего меня понесло в этот сарай, да? — усмехнулся Джонни. — Отличный, между прочим, сарайчик. А ты нос морщишь, как будто мы тебе вместо шикарной гостиницы предложили городскую свалку.
Тельма подозрительно взглянула на толстую крысу, которая вынырнула из-под дивана и засеменила к столу в надежде полакомиться остатками пиршества. Джонни закинул руки за голову и уставился на опасно покачивающуюся люстру.
— Когда мне было одиннадцать лет, — сказал он, — папаня отвел меня на задний двор. А там вложил в руки пистолет, показал на пирамиду из банок «Кока-колы» и сказал: малыш Джонни, наш мир скоро двинет с катушек, так что дай-ка старик научит тебя самому главному… Вон тогда маленький Джонни понял, что есть на свете вещи поинтереснее, чем смотреть мультики с утра до ночи и дергать девочек за косички.
— А по живым мишеням стрелять веселее, чем по жестянкам во дворе.
Голова Святой всех святых, валявшаяся на полу, снисходительно улыбалась им сколотыми уголками губ.
— Твоя правда, — откликнулся Джонни. И повысил голос, чтобы докричаться до Лесли, смолившей у входа сигарету за сигаретой: — Так что слышь, Купер? Уж постарайся, чтобы я не соскучился!
— Отвали, Гэт! — донеслось с улицы. И уже тише: — Ебала я тебя с твоим весельем…
Дождь усиливался, ветер крепчал, и в стенах отеля поселился сквозняк. Он нес запах первого весеннего ливня, свежести, бензина. Тельма, зацепив ремень ногой, подтянула сумку и достала новенький пистолет, валявшийся в одном кармашке с мобильным. «Кобра» лежала в руке как влитая; cлепящая лампа, косо закрепленная на прищепке, отбрасывала блики на матовую рукоять. Лесли учила ее держать оружие — давно, целую жизнь назад, когда фамилию Купер еще не успели прополоскать в криминальных сводках. Стреляла Тельма две жизни назад, в Китае: из хлипкого, мэйд-ин-чайна, автомата с пластиковыми пульками, похожими на цветное драже, по задницам и затылкам соседских мальчишек. Родители его, поворчав, отняли — считали, что детям не стоит играть в войну, когда на земном шаре и так достаточно войн.
— О чем бишь мы? — продолжил Джонни после долгого зевка. И сам ответил: — Так вот. О сюрпризах. Люди набиты ими, как здоровенные пиньяты. Преимущественно дерьмом, но сюрпризами тоже. Твой приятель оказывается копом, твой босс — засранцем, как свет не видывал; сам ты тащишься в какую-то дыру за девкой, которая, думал ты, и дня в банде не продержится…
— Я тебя слышу отсюда, мудак.
— Ну прости, начальник! — хмыкнул он.
По трассе на огромной скорости промчался автомобиль. Свет фар, золотя грани разбитых стекол, расплескал огонь по стенам, на мгновение обнажая облупленную краску и кирпичи, густо исписанные матерщиной. За гонщиком-нарушителем со включенной сиреной несся дорожный патруль. Крыса испуганно запищала и, бросив недоеденный ломтик картофеля, скрылась в углу.
— Или взять тебя, — сказал Гэт, пристально ее изучая. — Сидишь тут в отличной компании — два преступника и крыса… Красивая, как девушка Джеймса Бонда. В модных очочках, дорогих джинсах. Пахнешь… чем ты пахнешь, детка, крыжовником?
— Тоже мне, эстет выискался, — фыркнула Тельма, не отрывая взгляд от «Кобры».
— Хорош зырить. Показать, как снять эту красавицу с предохранителя, что ли?
— Все «святые» такие занозы или только ты? — Она повернулась в пол-оборота, демонстративно передергивая затвор. — Хватит держать меня за дурочку.
— Да не дуйся. Я старый солдат и не знаю слов любви. Пытаюсь быть дружелюбным как могу.
Тельма вдруг наклонилась к нему, и белая кайма от лампы, как седина, зажглась на ее волосах. В молчании слышалось, как настырные капли барабанят по жестяному навесу над крыльцом, по крышкам мусорных баков.
— Давай начистоту. Это не дружелюбие. Это попытка выяснить, кто я и какого хера мне надо. Так бы и спросил, без лапши на уши.
— Ну ладно, отважная ты девочка, — подавился смехом Джонни, не смущаясь, что приходится раскрывать карты. — Валяй. Расскажи мне.
И откуда, подумал он, свалилась на наши головы эта до мозга костей интеллигентная девица, которая — вы только взгляните — сегодня не впервые взяла в руки пистолет? Таким место на выставке современного искусства, или в офисном царстве бумаг и чернил, или среди звезд и звездочек на небосклоне дорогих клубов, только не по левую руку от Лесли Купер.
— Хей-хей, осторожно! Не размахивай этой штукой у меня под носом.
— Он не заряжен, трусишка, — фыркнула Тельма. В ней только и было теплого, что этот смех. Глаза смотрели строго: слишком умные, слишком серьезные для модницы-студентки. — Ты ответ хочешь услышать или нет?
Джонни даже поверил, что ответит она честно, и сказал: да.
Лесли слышала их разговор с первого до последнего слова, но вмешивалась редко: хотела вымести сор из головы, вымыть его дождем. Тут она не выдержала, перекричала громогласный ливень, обрушивающий потоки воды, и велела — как приказ отдала:
— Эй, Янг! Тащи свою задницу сюда. Мне ответишь.
— А ты попроси повежливее!
— Да иди ты уже, — Гэт спихнул ее с дивана и подтолкнул в спину. — Иди давай. Развели тут школьную драму…
Тельма отложила «Кобру» на подоконник, к бумажному журавлику, сложенному из магазинного чека, и стянула с гвоздя хипстерский пиджачок. К ночи холодало. У входа растеклась бездонная лужа, через которую Джонни предусмотрительно перекинул мостик из старых ящиков. На них размокали рыжие наклейки с рисунками заморских апельсинов. Рядом, под щербатым граффити, стояла Лесли, разминая в пальцах труху сигаретного фильтра. Подслеповатый фонарь, мигая, отбрасывал на ее лицо причудливые тени.
— Ну? — бросила Лесли, даже не повернувшись. — Какого хера, Янг? Я-то думала, ты с концами в колледж уехала. Лучшая жизнь, американская мечта, все дела. Не исключат, пока ты тут по трущобам с гопниками шаришься?
— В глаза хоть взглянула бы, что ли.
Лесли ладонью прикрыла огонек зажигалки от налетевшего шквала и коротко посмотрела на нее, зажав в зубах новую сигарету. Пачку одолжил Гэт — ту же марку, что курила Аиша, с некрепким ментоловым табаком, не прочищающим мысли, но почем зря дерущим горло.
— С гопниками, ну… — Тельма, усмехнувшись, носком ботинка отшвырнула в проулок консервную банку. В темноте заорал насмерть перепуганный кот. — Давай уж честно: с уголовниками.
— Уголовниками, — согласилась Лесли. — Именно. И слушай сюда, Янг... А-а-а, вот же блядь! — Она раз за разом чиркала зажигалкой, но огонек всё вспыхивал, и гас на ветру, и никак не мог подпалить сырую табачную пыль. — Слушай, Янг, я благодарна. Вытащить меня из тюряги — я знаю, это непросто было. Вы со шкетом справились заебись как.
— Карлос молодчина. Ты для него прямо герой детства, вроде «Человека-паука».
— Ты ебаного «Человека-паука» оставь! — взвилась вдруг Лесли, пресекая неловкую попытку уйти от темы. — И не заливай мне, я тебе не как-его-там-Карлос. Чтобы вытащить кого из тюряги, нужны, блядь, связи. И деньги. И большое, большое шило в жопе — не всех дружки-подельники так спешат вытаскивать, как ты меня. Так какого хера, Янг? Чем ты, блядь, занималась эти три года?
— Характер у тебя по-прежнему поганый, знаешь.
Вода хлестала по запрокинутому лицу, оставляя на очках морось. Тельма засунула руки в карманы и привалилась к стене. Когда она нервничала, в английском прорезался треклятый китайский акцент, и приходилось заранее обкатывать в голове каждую фразу. Путались, цеплялись друг за другу слова, и чем разумнее они звучали, чем старательнее смягчала она голос, тем сильнее был жженный привкус во рту.
— Мы обе изменились, о’кей? Я четыре курса отучилась. Работала. Если хочешь знать, да, у меня есть деньги. Целая куча честно заработанных денег. В офисе торчала с утра до ночи, вот чем я занималась, ну, довольна?
— Отлично, — сказала Лесли. — Заебись! Ты хорошая честная девочка, Тельма, расставила всё по местам, а вот я — уголовница, по которой тюрьма плачет. И Джонни — ты хоть в курсе, что мы с ним нахуярили, пока ты на кампусе лапшу готовила?
— Я читала новости. Весь штат в курсе.
— Ну вот и пошевели мозгами. Хочешь еще что сказать? Говори сейчас или проваливай, пока цела. Тебе уже содействие побегу пришить можно. Статья восемьдесят пятая, часть вторая. До пяти лет, пожалуйста. Мы тут не офис открывать собираемся, усекла?
— Да уж, отличные из вас вышли бы офисные работнички, — усмехнулась Тельма, отбрасывая со лба прилипшие пряди. — Блеск… Такие же, как из меня «хорошая честная девочка».
— Что, — прищурилась Лесли, — рыльце тоже в пушку?
— Ты мне допрос пытаешься устроить или исповедь? Я же не спрашиваю, сколько человек ты убила, сколько героина толкнула. Мне, если честно, плевать. Вы с Гэтом сами и десять баксов отмыть не сможете. Конечно, можешь и дальше делать вид, что…
— Тельма, блядь, Янг! Я понять хочу, знаешь ли ты, куда лезешь! Со мной якшаться — не бумажки перебирать!
— Засунь себе бумажки знаешь куда?
— Тут и пулю словить можно, — угрюмо закончила Лесли. — Оно тебе надо?
— Типа да. Надо.
Если бы нет, хотела продолжить она, стала бы я тебя вытаскивать из-за решетки, кретинку этакую? Готовила бы лапшу, как верно ты, Лесли Купер, подметила, и в ус не дула бы. До работы — полчаса на спортивной «Мазде». До вершины зеркального небоскреба, каких в Стилуотере сроду не водилось, две минуты на лифте. Еще девять часов в благоустроенном офисе перед монитором, обеденный перерыв в венской кафешке с видом на город, напоследок — чашка баснословно дорогого кофе с ореховым сиропом, и потом пробки, и мониторинг социальных сетей в уютном кресле, и китайская еда в коробочках, не хуже, чем у папы; и так снова, снова, по кругу — пока не захочется разбить машину и выплеснуть баснословно дорогой кофе шефу прямо в лицо. Какой дурак, на развилке выбирая между центром мегаполиса и ночлежкой на задворках не самого красивого, не самого безопасного города Америки, просоленного до бетонных костей, добровольно предпочтет ночлежку?
Да никакой. Только дурища вроде Тельмы Янг.
Ее считали сообразительной девочкой — умницей, красавицей. Университетская жизнь и офисный быт нарастали, как вторая кожа. За полтора года шеф на свою беду научил ее оформлять фиктивное банкротство и отмывать деньги. Она перенимала опыт с прилежностью, растущей из скуки, и применяла его на практике, потому что скука росла из безделья, и плясала до утра в клубах, и курила травку, возводя горы шелухи на пустыре внутри себя, и целовалась с кем попало, и каждую третью пятницу каталась домой на ночном экспрессе «Мадисон — Стилуотер»: навещать папу да оббивать пороги тюремной больницы.
Мама любила повторять, что у нее дрянной характер — невыносимое сочетание упрямства, черствости и отсутствия ориентиров. Так, по-хамелеоньи, дома она была одной, за его пределами — другой, а с Лесли Купер — третьей. И только с Лесли чувствовала себя живой, будто огрубевшую кожу сдирали ножом.
Дождь утихал. Они долго молчали, не зная, о чем еще говорить. Тельма сняла очки, подышала на стекла и протерла полой рубашки. Мир при ее твердом «минус четыре» подернулся туманом, расплылись контуры, посерели тени. Сотканная из светодиодов красавица на вывеске секс-шопа перестала кокетливо подмигивать, растворившись вдали, будто прекрасная незнакомка.
— Бросала бы ты курить, — нарушила молчание Тельма, цепляя очки обратно. — Зря опять начала.
— Полежи в коме с мое — начнешь… Чего раскомандовалась?
— Здоровье гробишь. А у нас с тобой, Лэс… да с твоим приятелем Джонни… вся жизнь впереди. И знаешь что?
— Ну?
— Очень счастливая жизнь.
Сквозь разбитое стекло Джонни Гэт видел, как Лесли долго, от души смеялась, но понятия не имел, чему: решив, что не мужское это дело — подслушивать разговоры двух подружек, он вытащил плеер, едва Тельма скрылась за дверью, и заткнул уши. В динамиках пела Аиша: глухо, будто шептала из темноты.
Однажды Аиша сказала ему, что любовь говорит на тысяче языков, из которых она выбрала язык R&B и хип-хопа. Джонни больше пялился на ее сиськи, чем вслушивался в слова, к тому же бутылка опустела, и ничего удивительного, что вместо романтичного ответа он сболтнул глупость: мол, поэтические бредни не сделают тебя ни на шаг ближе к славе, пока ты будешь выходить на сцену в майках на два размера больше и прятать «этих малышек» от публики. Они устроили в баре некрасивую сцену и еще долго кричали друг на друга, мешая засидевшимся выпивохам, пока Аиша наконец не швырнула деньги на стойку. Джонни удержал ее, стиснув запястье, и выдал — потому что был очень пьян и потому что в свете синих софитов Аиша казалась еще прекраснее — так и так, Иш, всё. Жить без тебя не могу, точка.
С тех пор, эту точку поставив, свои чувства они не обсуждали. Аиша пела, он торчал на каждом ее концерте за столиком в углу, хотя от R&B вяли уши, и этой малости было достаточно обоим: потому что любовь говорит в том числе на языке молчания.
Закончилась песня. Провод наушников обмотался вокруг шеи, как виселичная петля. Джонни, поморщившись, выдернул затычки. Очертания двух женских фигур за окном были безмолвны, словно он смотрел представление в театре теней. Тельма потянулась к Леслиной руке, задержалась на мгновение, вытаскивая сигарету из сжатых пальцев, и бросила окурок в лужу. Джонни вдруг вспомнил давнюю, после той истории с яхтой, попытку поговорить с миссис Купер — незадолго до того, как он сам оказался в тюрьме. Джонни представился другом ее дочери и спросил, не помочь ли чем, но миссис Купер захлопнула дверь у него перед носом: не хватало еще, чтобы гопота оббивала пороги, порядком истоптанные фотографами и горе-журналистами. С той стороны звякнула дверная цепочка. Он еще помялся на лестничной клетке, а потом — делать нечего — стал спускаться по ступенькам, не дожидаясь лифта. Дверь хлопнула снова — и в спину ему полетела, как после хорошего пинка, невесомая коробка.
В коробке лежали Леслины вещи — всё, что врачи выгребли из карманов, а полицейские не отнесли к уликам. Джонни потом перебрал их, эти невеликие сокровища своей фронтовой подруги, и спрятал в ящик комода, чтобы не пылились: разряженный мобильный, медальон с лилией, два треснувших каштана — и бумажного журавлика, сложенного из тетрадного листа.