grab your gun and bring in the cat
...Мы стали вместе читать мою повесть, как общую исповедь. И вместе выбирать и отбрасывать лишнее. И я понимал, как ранит ее неточное слово, я искал, и порой поздно вечером звонил по телефону, чтобы проверить находку, мы вместе радовались или огорчались... Вместе! В этом было все дело.
По правде говоря, называть Катино «Время сновидений» общей исповедью было бы по меньшей мере нечестно и несправедливо, потому что мое вмешательство свелось к паре проставленных кавычек, но все-таки я любящая и нежная бета, питающая к этому тексту почти исповедальную привязанность. Потому что, пускай мне даже пока (но только пока) неведомы многочисленные отсылки к «Чужим», на подсознательном уровне я принимаю и понимаю его целиком.
Однажды ночью любящая бета не могла ночью спать и вынуждена была подняться с постели, нацепить на нос очки и написать вот это. Краткость — сестра таланта? Нет, не слышала.
Трудно сохранять фанатическую преданность расовому, религиозному или национальному шовинизму, когда видишь нашу планету — хрупкий голубой серп, тускнеющий и становящийся едва заметной точкой на фоне бастионов и цитаделей звезд. <...> Есть миры, где никогда не было жизни. Есть миры, испепеленные и разрушенные космическими катастрофами. Нам повезло: мы живы, мы сильны, благополучие нашей цивилизации и нашего вида в наших руках. Если не мы, то кто будет говорить от имени Земли? Если мы сами не позаботимся о собственном выживании, то кто сделает это за нас?
По правде говоря, называть Катино «Время сновидений» общей исповедью было бы по меньшей мере нечестно и несправедливо, потому что мое вмешательство свелось к паре проставленных кавычек, но все-таки я любящая и нежная бета, питающая к этому тексту почти исповедальную привязанность. Потому что, пускай мне даже пока (но только пока) неведомы многочисленные отсылки к «Чужим», на подсознательном уровне я принимаю и понимаю его целиком.
Однажды ночью любящая бета не могла ночью спать и вынуждена была подняться с постели, нацепить на нос очки и написать вот это. Краткость — сестра таланта? Нет, не слышала.
(Мне нужен только высокий корабль и в небе одна звезда...)
Первая ниточка, связывающая для меня океан с космосом, тянется с тех пор, как я посмотрела «Вавилон 5», где между моими любимыми Ивановой и доктором Франклином происходит на похоронах следующий диалог:
Lt. Cmdr. Susan Ivanova: From the stars we came and to the stars we return, from now until the end of time. We therefore commit this body to the deep.
Dr. Stephen Franklin: It's all so brief, isn't it? Typical human lifespan is almost a hundred years, but it's barely a second compared to what's out there. It wouldn't be so bad if life didn't take so long to figure out. Seems you just start to get it right and then — it's over.
Lt. Cmdr. Susan Ivanova: Doesn't matter. If we lived 200 years we'd still be human, we'd still make the same mistakes.
Dr. Stephen Franklin: You're a pessimist.
Lt. Cmdr. Susan Ivanova: I'm Russian, doctor. We understand these things.
Конечно, в словах о том, что тела моряков предают морю, чтобы вернуть их той стихии, которой принадлежим мы все, больше романтического флёра, чем правды. У этого обычая есть вполне объяснимая, рациональная до прозаичности причина. Но то, как органично и легко приняла его космическая опера, наградив похороны символическим смыслом не упокоения души, а возвращения тела к всеобщему истоку, возводит стародавнюю традицию в иную степень. Странно, подумала я сейчас. Религия утверждает примат души над телом, но поэзия космоса — это поэзия материи. Звездной пыли и звездного света, воплотившихся в многообразие форм живой и неживой природы во Вселенной, форм, которые за гранью времени снова сольются воедино. Мы пришли со звезд и к звездам возвращаемся. Не бесплотная, неосязаемая душа, угасающая вместе с разумом. Возвращается тело. Материя к материи.
Когда я была ребенком, дедушка, мой любимый, мой дорогой дедушка, человек одновременно невероятной души и энциклопедических знаний, протянул руку в черное небо и сказал: «А ты знаешь, что многих из этих звезд уже нет? Свет путешествует до Земли так долго, что они успевают погаснуть прежде, чем мы его увидим». Узнав об этом, каждый вечер в деревне я выходила в сад и смотрела ввысь. Фонари там появились только в последние несколько лет, а тогда, в годы моего детства — кажется, еще дошкольного, — это было место огромной тишины и огромной, всепоглощающей темноты. Млечный Путь нависал так низко, что еще немного — и задел бы верхушки яблонь... После разговоров с дедушкой я долго бредила космосом и заставляла родителей покупать книги по астрономии, которые, как они думали, я не буду читать: мала еще. Но я читала, продираясь сквозь формулы, длинные предложения и незнакомые слова. Сегодня подобный подвиг оказался бы мне не под силу, уверена; а тогда детская любознательность вкупе с невероятной, взахлеб, любовью к звездам вели меня через нагромождения запутанных абзацев — к сути. К пониманию, осознанию того, что сформулировать получилось только сейчас.
В какой-то из этих книг я вычитала, что макрокосм, Вселенная, и микрокосм, человек, — почти одно и то же. Космос, всё наше мироздание, подобен живому организму, отлаженной системе, где не существует ничего лишнего. Все ее части плотно подогнаны друг к другу и существуют во взаимной связи органического и неорганического. Каждый человек, в свою очередь, представляет мироздание в себе. Это мироздание мы, наверное, и называем душой. Но тело, даже мертвое, бессмертно, потому что возвращается к звездам, одно вещество к другому. А что же душа?
Я, признаться, не очень люблю Евтушенко, гораздо меньше прочих шестидесятников, из которых мне на сегодняшний день ближе Ахмадулина (и не могу сейчас не процитировать ее: «Когда-нибудь очнусь во мгле, навеки проиграв сраженье...»). Но одно его стихотворение уже много лет — с тех пор, наверное, как не стало дедушки, — бьется, пульсирует у меня в висках:
И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Всё это забирает он с собой.
Наверное, когда я смотрела на звезды, как завороженная, где-то — не так уж далеко, если подумать, — смотрела на них и маленькая Катя. Интересно, это и называется конвергенцией в том ее смысле, в каком слово применимо к людям?.. А воззрение, о котором идет речь, называется (я поняла это, пока писала, и чертовски рада, что самостоятельно дошла до этой мысли) пантеизмом. Признающим не бога-творца, но Бога-Вселенную, бесконечно меняющуюся и познающую сама себя. И поэтому...
We're made of star stuff. We are a way for the cosmos to know itself.
«Молчащая вселенная приняла человека в свои объятия, чтобы разбить ее на атомы и частицы, вернуть к первозданному состоянию, рассеять по галактикам и однажды, через миллионы и миллиарды лет, зажечь на чьем-то небе еще одну звезду». И за мгновение до смерти, до обещанной пропасти в миллионы и миллиарды, мелькает последний отблеск недосказанной мысли: Господи, прими мою душу! Это возвращает меня к несохраненному логу Рипли — несохраненному, но осевшему, как многие подобные вещи, в бездонных архивах Теневого брокера: «But there is no ‘God’; for me is only endless space and stars in my rearview mirror».
There is no God, Рипли.
Женщина, которая выжила на Акузе, прошла через десять лет армии, победила Сарена и остановила Жнецов, погибает от недостатка кислорода в открытом космосе, который «был возвращением домой». Но война, и об этом я писала в «Пепле», коррелирующем со «Временем сновидений» темой смерти, не заканчивается, когда солдат складывает оружие: пока он защищает принципы, приведшие его в армию, смерть не будет ни глупой, ни напрасной. Даже такая.
Может быть, не стоило подводить философско-религиозный базис под не самое свежее клише, вернувшее к жизни не одного великого героя, и вряд ли многие останавливаются на этом проходном моменте, разделяющем, как Рубикон (или — как Лета?), первый и второй «Эффект массы». Но если вдуматься... Стремительная утечка кислорода означает неминуемую смерть от удушья; а закон, название которого я не приведу, потому что боюсь ошибиться, гласит, что тело, получившее ускорение в вакууме, будет двигаться до тех пор, пока не столкнется с препятствием. Гравитация Алкеры поймает в ловушку или еще дышащее, или уже мертвое тело, а атмосфера испепелит его. Медицина здесь бессильна. Молитва здесь бессильна. Смерть есть смерть — бесповоротная и окончательная, она не знает различий между героями и теми, кто противостоит им, не делает исключений, не оставляет надежд.
И потому проект «Лазарь» — самое удивительное из всех предприятий «Цербера». Мне не нужно, наверное, обращаться к евангельской истории и напоминать, откуда растут корни этого названия? Евангельская история известна. But there is no God, и для Шепард любая молитва — произнесенная или застрявшая в горле на последнем вдохе — тщетна, любая вера теряет смысл. Ученые «Цербера» делают для нее то же, что некогда Иисус делал для Лазаря из Вифании. Что, быть может, не имеет значения для меня, как нехристианки, и для моей Шепард, и для Рипли... Но библейские ассоциации победить сложно, и то, что «Цербер» выбрал для своего проекта такое название, оставляет странный осадок: не стоит сравнивать себя с богом, даже если не веришь в него.
Текста во «Времени сновидений» — три с небольшим страницы. Он удивительным образом вбирает и предысторию Рипли, выросшую на космическом корабле, так близко к звездам, что только протяни руку, и то, что игра обозначает как психологический профиль, — историю с Акузой (где по вине «Цербера» погибли все, кроме сержанта Шепард). Неизвестным остается только будущее, и хотя мы знаем, что случится два года спустя, это не так уж важно: жизнь словно исправляет допущенную однажды ошибку, и когда старый спутник не так далеко от нашей общей колыбели, Земли, примет сообщение семилетней давности, женщины, записавшей его, уже не будет в живых.
* * *
...Уже после того, как была глубокой ночью написана та часть текста, которую вы прочитали выше (хотя сомневаюсь, что многие сквозь нее продрались), я взялась читать Карла Сагана. Книга открывалась предисловием, а само произведение — такими строками: «Посвящается Энн Дрюан. В бескрайности космоса и бесконечности времени я рад делить планету и эпоху с Энни».
Впервые в жизни слезы навернулись на мои глаза уже от одного только посвящения. По-моему, нет трогательней признания в любви и нежнее объяснения в дружбе. Мир настолько огромен, что вмещает «несколько сотен миллиардов галактик, каждая из которых состоит в среднем из ста миллиардов звезд. Во всех галактиках вместе взятых планет, по-видимому, примерно столько же, сколько звезд... десять миллиардов триллионов». Это настолько прекрасно и страшно одновременно, что человек не может долго останавливаться на этой мысли. Остается возблагодарить судьбу за то, что тебе посчастливилось родиться на планете Земля под светом не самой яркой в Млечном Пути звезды и встретить на ней того, с кем ты рад разделить несколько десятков лет из тех миллиардов, что были до вас и будут после.
...мы с сожалением заметили, что не являемся центром и смыслом Вселенной, а живем на крошечном хрупком шарике, который затерян в беспредельности и вечности и плывет по великому космическому океану, усыпанному сотнями миллиардов галактик и миллиардами триллионов звезд. Мы смело познали стихию вод, и океан, находя отклик в нашей природе, вызвал у нас симпатию. Что-то внутри нас признает Космос домом. Мы состоим из звездного пепла.
К настоящему моменту я прочла где-то треть и еще несколько раз вытирала слезы. Спаянный со «Временем сновидений», «Космос» возвращает меня к детству. К забытому ощущению того, что Млечный Путь вот-вот осядет на кронах яблонь звездной пылью, к теплу дедушкиной руки, к желтым страницам книги. Я и научную фантастику-то полюбила за то, что она показывает, как много значат человеческий дух и человеческий голос перед лицом «глухонемой Вселенной». Обесценивает ли нашу жизнь то, что она по сравнению с жизнью мироздания — лишь мгновение?
Нет, и «Эффект массы» для меня во многом история об этом. Dust struggling against cosmic winds, говорит Предвестник. Один человек — меньше, чем просто пылинка. Сколько шансов у Рипли побороть этот ветер?
Я верю... нет, я знаю... Они есть, эти шансы. Быть может, всего один. Но даже один шанс — для Рипли Эллен Шепард уже очень много.
Забавно. Сама сейчас обратила внимание: я столько говорила о примате материи, а сейчас вдруг говорю о духе! Но дух и душа — не одно и то же. Существование последней еще нужно доказать, а бороться до последнего, выигрывать заведомо проигранную войну помогает именно дух. И если окинуть взглядом большую часть научной фантастики, просмотренной мной, и спросить: что отличает человека от прочих разумных обитателей космоса? — ответ будет один. Сила воли. Кто-то назовет это духом, кто-то — упорством, тем самым, благодаря которому мы преодолели притяжение Земли и вышли в космос. Это огонь, горящий так ярко, что слепит глаза.
Примерно с тех же лет, что и астрономию, я любила литературу. Может быть, не такой страстной, но зато очень постоянной и чувственной любовью, которая и привела меня на издательский факультет. Уже лет шесть я тружусь на этой довольно-таки бесплодной ниве и отредактировала за это время невообразимое количество текстов самого разного качества. Статьи в спортивном журнале, мемуары, поэмы, стихотворения, крупная, средняя и малая проза, пьесы, интервью, эссе — чего только не касалось мое строгое перо! Я страдала, будучи по факту научным редактором одного ну очень сложного и проблемного во всех смыслах издания; я веселилась, вычитывая учебник-практикум по борьбе с наркотиками для будущих сотрудников милиции... А в перерывах, конечно, читала — хотя и меньше, чем студенты филфаков, — Гомера, Тургенева и Джойса. Теперь я задираю нос и утверждаю, что прекрасно отличаю хорошую литературу от дурной. Я могу не владеть в достаточной степени музыкой слова, да, но у меня идеальный слух. Разумеется, знатоки нашли бы в нем изъян уже потому, что я готова вычеркнуть из списка великих писателей Толстого и Достоевского, — и все-таки я настаиваю, что это достояние русской культуры в целом, а не литературы в частности. По-настоящему хорошая проза начинается тогда, когда замысел и чувство так сливаются в тексте, что каждая его строчка дрожит, будто натянутая струна. Или даже — тетива... Верно найденные слова, в нужном месте поставленные знаки препинания, парцелляция, членение на абзацы, ассонанс и аллитерация, работающие на идею, — это неизменные признаки настоящего Текста с большой буквы. В художественной литературе на идею работают и диалоги, и персонажи, и то, как автор обращается с сюжетной канвой. В конечном счете система больше, чем простая сумма ее частей, и читатель дрожит, как эти строки-струны, когда читает... И, что важнее всего, после того, как прочел.
Катя как-то спросила, почему я ее нахваливаю. Чтобы подвигнуть на подвиг и прожить остаток дней в роскоши на процентах литературного агента, конечно! А еще потому, что устала в равной степени от плохого фанфикшена и от того худлита (слово «худо» явно помогало в словообразовании), который через меня просачивается, будто грязная вода через фильтр. В большинстве случаев он не лучше, а порой и хуже, чем то, что можно прочитать о новых приключениях Тали и Гарруса в каком-нибудь фикрайтерском притоне, где обитают иные и не очень творцы.
А еще, может быть, потому, что мы разлученные в детстве сестры (осталось разобраться, кто из нас «злой» близнец). Или, на худой конец, потому, что в последний раз лично была знакома с человеком, чей литературный талант мне хотелось нахваливать, лет семь назад. Тогда у меня еще не было имиджа «литературозазнайки», но были, поверьте, все задатки. Это благодаря им у меня теперь нос в небо упирается, да-да.
А может, потому, что это просто по-настоящему хорошо.
Великий в наших кругах, но едва ли известный в ваших книговед Рубакин некогда вывел закон Гумбольдта — Потебни, который звучит так: «Человеческая речь, как и все элементы ее вплоть до отдельного слова и даже звука или буквы, суть орудия только возбуждения психических переживаний, в соответствии с особенностями той мнемы, в какой они возбуждаются, а не орудия переноса или передачи этих переживании». Мы с Катей действительно совпали мнемами, энграммами и всем прочим, о чем еще писал Рубакин (так себе талант, признаем), и во многом благодаря этому я до сих пор резонирую из-за «Времени сновидений» — есть ведь на свете хорошо написанные, но не «мои» тексты... Во многом, но не только и не столько.
Тьма за границей рассвета лишь казалась мертвой: астронавт знает, что на самом деле она полна жизни, чужой и чуждой. Как взбаламученные воды океана несут в себе песчинки и микроорганизмы, она несла неисчислимое количество безымянных звезд и планет, пыли и сора, которые сливались в розовато-молочную туманность и закручивались спиралью. В звездных колыбелях расцветали новые светила. Четко и ровно бились нейтронные сердца пульсаров — тук-тук, тук-тук, — и солнечные ветра играли на звонких космических струнах. На фоне бездны, где не все сверхновые удостоены занесения в каталоги и не каждая галактика носит свое название, не глупо ли давать имя щепотке пыли, которой является человек?
Нет. И даже более того — если верить Жозе Сарамаго, нет ничего важнее. А уж для почти невозможной, невероятной, невообразимо далекой вселенной, которая стольким из нас подарила эту возможность дотянуться до космоса если не рукой, то хотя бы клавиатурой и мышкой, — для нее не существует имени важнее, значимее, чем «Шепард».
Честно говоря, я не знаю, как закончить. По-моему, я и так сказала слишком много,и Виссарион Григорьевич переворачивается в гробу, на меня глядючи, — поэтому предоставлю слово Карлу Сагану:
Lt. Cmdr. Susan Ivanova: From the stars we came and to the stars we return, from now until the end of time. We therefore commit this body to the deep.
Dr. Stephen Franklin: It's all so brief, isn't it? Typical human lifespan is almost a hundred years, but it's barely a second compared to what's out there. It wouldn't be so bad if life didn't take so long to figure out. Seems you just start to get it right and then — it's over.
Lt. Cmdr. Susan Ivanova: Doesn't matter. If we lived 200 years we'd still be human, we'd still make the same mistakes.
Dr. Stephen Franklin: You're a pessimist.
Lt. Cmdr. Susan Ivanova: I'm Russian, doctor. We understand these things.
Конечно, в словах о том, что тела моряков предают морю, чтобы вернуть их той стихии, которой принадлежим мы все, больше романтического флёра, чем правды. У этого обычая есть вполне объяснимая, рациональная до прозаичности причина. Но то, как органично и легко приняла его космическая опера, наградив похороны символическим смыслом не упокоения души, а возвращения тела к всеобщему истоку, возводит стародавнюю традицию в иную степень. Странно, подумала я сейчас. Религия утверждает примат души над телом, но поэзия космоса — это поэзия материи. Звездной пыли и звездного света, воплотившихся в многообразие форм живой и неживой природы во Вселенной, форм, которые за гранью времени снова сольются воедино. Мы пришли со звезд и к звездам возвращаемся. Не бесплотная, неосязаемая душа, угасающая вместе с разумом. Возвращается тело. Материя к материи.
Когда я была ребенком, дедушка, мой любимый, мой дорогой дедушка, человек одновременно невероятной души и энциклопедических знаний, протянул руку в черное небо и сказал: «А ты знаешь, что многих из этих звезд уже нет? Свет путешествует до Земли так долго, что они успевают погаснуть прежде, чем мы его увидим». Узнав об этом, каждый вечер в деревне я выходила в сад и смотрела ввысь. Фонари там появились только в последние несколько лет, а тогда, в годы моего детства — кажется, еще дошкольного, — это было место огромной тишины и огромной, всепоглощающей темноты. Млечный Путь нависал так низко, что еще немного — и задел бы верхушки яблонь... После разговоров с дедушкой я долго бредила космосом и заставляла родителей покупать книги по астрономии, которые, как они думали, я не буду читать: мала еще. Но я читала, продираясь сквозь формулы, длинные предложения и незнакомые слова. Сегодня подобный подвиг оказался бы мне не под силу, уверена; а тогда детская любознательность вкупе с невероятной, взахлеб, любовью к звездам вели меня через нагромождения запутанных абзацев — к сути. К пониманию, осознанию того, что сформулировать получилось только сейчас.
В какой-то из этих книг я вычитала, что макрокосм, Вселенная, и микрокосм, человек, — почти одно и то же. Космос, всё наше мироздание, подобен живому организму, отлаженной системе, где не существует ничего лишнего. Все ее части плотно подогнаны друг к другу и существуют во взаимной связи органического и неорганического. Каждый человек, в свою очередь, представляет мироздание в себе. Это мироздание мы, наверное, и называем душой. Но тело, даже мертвое, бессмертно, потому что возвращается к звездам, одно вещество к другому. А что же душа?
Я, признаться, не очень люблю Евтушенко, гораздо меньше прочих шестидесятников, из которых мне на сегодняшний день ближе Ахмадулина (и не могу сейчас не процитировать ее: «Когда-нибудь очнусь во мгле, навеки проиграв сраженье...»). Но одно его стихотворение уже много лет — с тех пор, наверное, как не стало дедушки, — бьется, пульсирует у меня в висках:
И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Всё это забирает он с собой.
Наверное, когда я смотрела на звезды, как завороженная, где-то — не так уж далеко, если подумать, — смотрела на них и маленькая Катя. Интересно, это и называется конвергенцией в том ее смысле, в каком слово применимо к людям?.. А воззрение, о котором идет речь, называется (я поняла это, пока писала, и чертовски рада, что самостоятельно дошла до этой мысли) пантеизмом. Признающим не бога-творца, но Бога-Вселенную, бесконечно меняющуюся и познающую сама себя. И поэтому...
We're made of star stuff. We are a way for the cosmos to know itself.
«Молчащая вселенная приняла человека в свои объятия, чтобы разбить ее на атомы и частицы, вернуть к первозданному состоянию, рассеять по галактикам и однажды, через миллионы и миллиарды лет, зажечь на чьем-то небе еще одну звезду». И за мгновение до смерти, до обещанной пропасти в миллионы и миллиарды, мелькает последний отблеск недосказанной мысли: Господи, прими мою душу! Это возвращает меня к несохраненному логу Рипли — несохраненному, но осевшему, как многие подобные вещи, в бездонных архивах Теневого брокера: «But there is no ‘God’; for me is only endless space and stars in my rearview mirror».
There is no God, Рипли.
Женщина, которая выжила на Акузе, прошла через десять лет армии, победила Сарена и остановила Жнецов, погибает от недостатка кислорода в открытом космосе, который «был возвращением домой». Но война, и об этом я писала в «Пепле», коррелирующем со «Временем сновидений» темой смерти, не заканчивается, когда солдат складывает оружие: пока он защищает принципы, приведшие его в армию, смерть не будет ни глупой, ни напрасной. Даже такая.
Может быть, не стоило подводить философско-религиозный базис под не самое свежее клише, вернувшее к жизни не одного великого героя, и вряд ли многие останавливаются на этом проходном моменте, разделяющем, как Рубикон (или — как Лета?), первый и второй «Эффект массы». Но если вдуматься... Стремительная утечка кислорода означает неминуемую смерть от удушья; а закон, название которого я не приведу, потому что боюсь ошибиться, гласит, что тело, получившее ускорение в вакууме, будет двигаться до тех пор, пока не столкнется с препятствием. Гравитация Алкеры поймает в ловушку или еще дышащее, или уже мертвое тело, а атмосфера испепелит его. Медицина здесь бессильна. Молитва здесь бессильна. Смерть есть смерть — бесповоротная и окончательная, она не знает различий между героями и теми, кто противостоит им, не делает исключений, не оставляет надежд.
И потому проект «Лазарь» — самое удивительное из всех предприятий «Цербера». Мне не нужно, наверное, обращаться к евангельской истории и напоминать, откуда растут корни этого названия? Евангельская история известна. But there is no God, и для Шепард любая молитва — произнесенная или застрявшая в горле на последнем вдохе — тщетна, любая вера теряет смысл. Ученые «Цербера» делают для нее то же, что некогда Иисус делал для Лазаря из Вифании. Что, быть может, не имеет значения для меня, как нехристианки, и для моей Шепард, и для Рипли... Но библейские ассоциации победить сложно, и то, что «Цербер» выбрал для своего проекта такое название, оставляет странный осадок: не стоит сравнивать себя с богом, даже если не веришь в него.
Текста во «Времени сновидений» — три с небольшим страницы. Он удивительным образом вбирает и предысторию Рипли, выросшую на космическом корабле, так близко к звездам, что только протяни руку, и то, что игра обозначает как психологический профиль, — историю с Акузой (где по вине «Цербера» погибли все, кроме сержанта Шепард). Неизвестным остается только будущее, и хотя мы знаем, что случится два года спустя, это не так уж важно: жизнь словно исправляет допущенную однажды ошибку, и когда старый спутник не так далеко от нашей общей колыбели, Земли, примет сообщение семилетней давности, женщины, записавшей его, уже не будет в живых.
* * *
...Уже после того, как была глубокой ночью написана та часть текста, которую вы прочитали выше (хотя сомневаюсь, что многие сквозь нее продрались), я взялась читать Карла Сагана. Книга открывалась предисловием, а само произведение — такими строками: «Посвящается Энн Дрюан. В бескрайности космоса и бесконечности времени я рад делить планету и эпоху с Энни».
Впервые в жизни слезы навернулись на мои глаза уже от одного только посвящения. По-моему, нет трогательней признания в любви и нежнее объяснения в дружбе. Мир настолько огромен, что вмещает «несколько сотен миллиардов галактик, каждая из которых состоит в среднем из ста миллиардов звезд. Во всех галактиках вместе взятых планет, по-видимому, примерно столько же, сколько звезд... десять миллиардов триллионов». Это настолько прекрасно и страшно одновременно, что человек не может долго останавливаться на этой мысли. Остается возблагодарить судьбу за то, что тебе посчастливилось родиться на планете Земля под светом не самой яркой в Млечном Пути звезды и встретить на ней того, с кем ты рад разделить несколько десятков лет из тех миллиардов, что были до вас и будут после.
...мы с сожалением заметили, что не являемся центром и смыслом Вселенной, а живем на крошечном хрупком шарике, который затерян в беспредельности и вечности и плывет по великому космическому океану, усыпанному сотнями миллиардов галактик и миллиардами триллионов звезд. Мы смело познали стихию вод, и океан, находя отклик в нашей природе, вызвал у нас симпатию. Что-то внутри нас признает Космос домом. Мы состоим из звездного пепла.
К настоящему моменту я прочла где-то треть и еще несколько раз вытирала слезы. Спаянный со «Временем сновидений», «Космос» возвращает меня к детству. К забытому ощущению того, что Млечный Путь вот-вот осядет на кронах яблонь звездной пылью, к теплу дедушкиной руки, к желтым страницам книги. Я и научную фантастику-то полюбила за то, что она показывает, как много значат человеческий дух и человеческий голос перед лицом «глухонемой Вселенной». Обесценивает ли нашу жизнь то, что она по сравнению с жизнью мироздания — лишь мгновение?
Нет, и «Эффект массы» для меня во многом история об этом. Dust struggling against cosmic winds, говорит Предвестник. Один человек — меньше, чем просто пылинка. Сколько шансов у Рипли побороть этот ветер?
Я верю... нет, я знаю... Они есть, эти шансы. Быть может, всего один. Но даже один шанс — для Рипли Эллен Шепард уже очень много.
Забавно. Сама сейчас обратила внимание: я столько говорила о примате материи, а сейчас вдруг говорю о духе! Но дух и душа — не одно и то же. Существование последней еще нужно доказать, а бороться до последнего, выигрывать заведомо проигранную войну помогает именно дух. И если окинуть взглядом большую часть научной фантастики, просмотренной мной, и спросить: что отличает человека от прочих разумных обитателей космоса? — ответ будет один. Сила воли. Кто-то назовет это духом, кто-то — упорством, тем самым, благодаря которому мы преодолели притяжение Земли и вышли в космос. Это огонь, горящий так ярко, что слепит глаза.
Примерно с тех же лет, что и астрономию, я любила литературу. Может быть, не такой страстной, но зато очень постоянной и чувственной любовью, которая и привела меня на издательский факультет. Уже лет шесть я тружусь на этой довольно-таки бесплодной ниве и отредактировала за это время невообразимое количество текстов самого разного качества. Статьи в спортивном журнале, мемуары, поэмы, стихотворения, крупная, средняя и малая проза, пьесы, интервью, эссе — чего только не касалось мое строгое перо! Я страдала, будучи по факту научным редактором одного ну очень сложного и проблемного во всех смыслах издания; я веселилась, вычитывая учебник-практикум по борьбе с наркотиками для будущих сотрудников милиции... А в перерывах, конечно, читала — хотя и меньше, чем студенты филфаков, — Гомера, Тургенева и Джойса. Теперь я задираю нос и утверждаю, что прекрасно отличаю хорошую литературу от дурной. Я могу не владеть в достаточной степени музыкой слова, да, но у меня идеальный слух. Разумеется, знатоки нашли бы в нем изъян уже потому, что я готова вычеркнуть из списка великих писателей Толстого и Достоевского, — и все-таки я настаиваю, что это достояние русской культуры в целом, а не литературы в частности. По-настоящему хорошая проза начинается тогда, когда замысел и чувство так сливаются в тексте, что каждая его строчка дрожит, будто натянутая струна. Или даже — тетива... Верно найденные слова, в нужном месте поставленные знаки препинания, парцелляция, членение на абзацы, ассонанс и аллитерация, работающие на идею, — это неизменные признаки настоящего Текста с большой буквы. В художественной литературе на идею работают и диалоги, и персонажи, и то, как автор обращается с сюжетной канвой. В конечном счете система больше, чем простая сумма ее частей, и читатель дрожит, как эти строки-струны, когда читает... И, что важнее всего, после того, как прочел.
Катя как-то спросила, почему я ее нахваливаю. Чтобы подвигнуть на подвиг и прожить остаток дней в роскоши на процентах литературного агента, конечно! А еще потому, что устала в равной степени от плохого фанфикшена и от того худлита (слово «худо» явно помогало в словообразовании), который через меня просачивается, будто грязная вода через фильтр. В большинстве случаев он не лучше, а порой и хуже, чем то, что можно прочитать о новых приключениях Тали и Гарруса в каком-нибудь фикрайтерском притоне, где обитают иные и не очень творцы.
А еще, может быть, потому, что мы разлученные в детстве сестры (осталось разобраться, кто из нас «злой» близнец). Или, на худой конец, потому, что в последний раз лично была знакома с человеком, чей литературный талант мне хотелось нахваливать, лет семь назад. Тогда у меня еще не было имиджа «литературозазнайки», но были, поверьте, все задатки. Это благодаря им у меня теперь нос в небо упирается, да-да.
А может, потому, что это просто по-настоящему хорошо.
Великий в наших кругах, но едва ли известный в ваших книговед Рубакин некогда вывел закон Гумбольдта — Потебни, который звучит так: «Человеческая речь, как и все элементы ее вплоть до отдельного слова и даже звука или буквы, суть орудия только возбуждения психических переживаний, в соответствии с особенностями той мнемы, в какой они возбуждаются, а не орудия переноса или передачи этих переживании». Мы с Катей действительно совпали мнемами, энграммами и всем прочим, о чем еще писал Рубакин (так себе талант, признаем), и во многом благодаря этому я до сих пор резонирую из-за «Времени сновидений» — есть ведь на свете хорошо написанные, но не «мои» тексты... Во многом, но не только и не столько.
Тьма за границей рассвета лишь казалась мертвой: астронавт знает, что на самом деле она полна жизни, чужой и чуждой. Как взбаламученные воды океана несут в себе песчинки и микроорганизмы, она несла неисчислимое количество безымянных звезд и планет, пыли и сора, которые сливались в розовато-молочную туманность и закручивались спиралью. В звездных колыбелях расцветали новые светила. Четко и ровно бились нейтронные сердца пульсаров — тук-тук, тук-тук, — и солнечные ветра играли на звонких космических струнах. На фоне бездны, где не все сверхновые удостоены занесения в каталоги и не каждая галактика носит свое название, не глупо ли давать имя щепотке пыли, которой является человек?
Нет. И даже более того — если верить Жозе Сарамаго, нет ничего важнее. А уж для почти невозможной, невероятной, невообразимо далекой вселенной, которая стольким из нас подарила эту возможность дотянуться до космоса если не рукой, то хотя бы клавиатурой и мышкой, — для нее не существует имени важнее, значимее, чем «Шепард».
Честно говоря, я не знаю, как закончить. По-моему, я и так сказала слишком много,
Трудно сохранять фанатическую преданность расовому, религиозному или национальному шовинизму, когда видишь нашу планету — хрупкий голубой серп, тускнеющий и становящийся едва заметной точкой на фоне бастионов и цитаделей звезд. <...> Есть миры, где никогда не было жизни. Есть миры, испепеленные и разрушенные космическими катастрофами. Нам повезло: мы живы, мы сильны, благополучие нашей цивилизации и нашего вида в наших руках. Если не мы, то кто будет говорить от имени Земли? Если мы сами не позаботимся о собственном выживании, то кто сделает это за нас?
@темы: книговедение, жизнь как ситком, Mass Effect
-
-
16.02.2012 в 15:33